Татьяна Столбова - Отель «Прага»

Алехандро на миг окаменел, потом отвернулся, взял салфетку и начал крутить ее в руках.

– Что с тобой? – спросила Инма.

– Ничего. А что?

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Сказал же – я хочу есть.

– Сейчас нам все принесут. Потерпи немного.

– Я терплю.

– Ну вот, уже несут.

– Наконец-то, – пробурчал Алехандро, бросая салфетку на стол и откидываясь на спинку стула. – Еще даже не стемнело…

– Перестань, прошло не более двадцати минут. Иногда ты ведешь себя как ребенок.

Алехандро с мрачным видом взял кусок хлеба, отломил немного мякиша и принялся катать его по скатерти. Настроение его резко упало. Он боролся с желанием еще раз обернуться и посмотреть на Лину. Точно ли она походила на образ, который преследовал его? Не показалось ли ему это в ярком, почти что слепящем солнечном свете? Белые скатерти, светло-розовые шторы, огромные окна, большой пустой зал, агрессивное солнце – все это так или иначе создавало определенный колорит, который мог исказить реальность.

– Алехандро, ешь салат, – напомнила ему Инма.

Он стал есть салат, не чувствуя вкуса. Почему-то ночное приключение, до этого представлявшееся ему приятным, но не более, сейчас начало волновать его. Он припоминал черты лица Лины, которые видел и при тусклом вечернем освещении, и при мягком рассеянном свете луны, и в утренних лучах солнца. Кажется, тогда в какой-то миг ему тоже почудилось, что она похожа на его даму из Эльче, или и это тоже было всего лишь игрой света и воображения? А возможно, вчера он просто слишком много выпил…

Внезапно ему захотелось оказаться в своей мастерской, за закрытой дверью, в полной тишине, перед мольбертом. Он был уверен, что если бы это осуществилось прямо сейчас, он по памяти смог бы написать свою даму из Эльче такой, какой чувствовал. И ему для этого не нужна была ни Лина, ни Инма, ни другая женщина. Все, что было необходимо для работы над новой картиной, в данный момент существовало в нем самом, в его голове, в его душе и в той призрачной неземной субстанции вокруг него, которая иногда называется вдохновением. Какая Прага? Какой ресторан? Какой салат?

Он отодвинул тарелку, взял салфетку, достал из кармана пиджака карандаш и попробовал сделать набросок. Но салфетка была рельефная и слишком мягкая, у него ничего не вышло. Он скомкал ее, бросил в тарелку с недоеденным салатом. Краем глаза он видел, что Инма нерешительно посматривает на него, желая что-то сказать. Он знал, что в итоге она ничего не скажет. Сейчас он мог даже обернуться и опять посмотреть на Лину без опасения, что Инма что-то заподозрит. Но оборачиваться он уже не хотел.

Инма, не говоря ни слова, подвинула к нему тарелку с супом. Он поднял на нее сумрачный взгляд, – она сделала вид, что не заметила его и продолжала есть. Он тоже взял ложку.

Да, Инма знала его и поэтому знала, конечно, что означает этот внезапный упадок настроения, и это выражение лица, и эта попытка сделать карандашный набросок на салфетке в отсутствии иных подручных средств для работы. Знала она также, что в такие моменты лучше ничего ему не говорить, оставить все как есть, и пусть он некоторое время пребывает в иллюзии одиночества, словно за тонированным стеклом; вдохновение, не поддержанное действием, скоро уйдет, а с ним уйдет и эта наэлектризованность в воздухе, как будто остановившемся между ними, и нервное напряжение.

Алехандро молча доел суп. Весь в своих мыслях, сейчас он не смог бы сразу вспомнить, что это был за суп. Инма так же молча поменяла тарелки перед ним. Он машинально взял вилку и нож, начал есть. Его дама из Эльче все еще стояла перед глазами, но образ ее уже стал бледнеть, меркнуть, расплываться. Он даже не пытался вернуть его, это было бесполезно, он понимал. Но надеялся, что, однажды проявившись, образ этот еще вернется, и ощущение его вернется, – надо только быть готовым.

Он поднял глаза на Инму и улыбнулся, увидев, как просияло ее лицо.

– Ты уже со мной? – спросила она.

– С тобой, – ответил Алехандро. – Я всегда с тобой.

Ни в те времена, ни в более зрелом возрасте Лина не отличалась предусмотрительностью и дальновидностью. Разумеется, она, как всякий относительно разумный человек, просчитывала предстоящую ситуацию, однако потом у этой ситуации почему-то оказывалась масса неучтенных нюансов, которые Лина и предположить не могла и которые в результате портили всю картину.

Так получилось и в этот раз. Он, кстати, был первым или одним из первых, наглядно продемонстрировавшем Лине коварство жизни. Разогнавшись по аллее на сестрином красивом велосипеде и собираясь красиво упасть перед карими очами Гиля, она не подумала о том, что может упасть по-настоящему, и будет это совсем не так красиво, как было задумано.

Колесо налетело на булыжник, невесть каким образом попавший на ровную, утром подметенную аллею, и Лина вылетела из седла – да, перед карими очами Антона Гиля, но, во-первых, шлепнулась прямо в лужу, неглубоким озерцом растекшуюся возле скамейки, а во-вторых, обдав грязными брызгами всю компанию любимого, включая его самого.

– Эй! – завопил Гиль, вскакивая. – Корова! Смотри, куда едешь!

В это мгновение любовь Лины испарилась без следа, но тогда она еще этого не поняла. Ей было обидно, стыдно, мокро. По ее шикарным белым одеждам растекались грязно-серые ручейки, а джинсы сзади промокли насквозь, до трусов. Кроме того, как она ни старалась сдержаться, но слезы такими же грязными ручейками потекли по ее щекам. Она потерпела полное, сокрушительное поражение, как говорили в документальных фильмах про гитлеровскую Германию.

Сквозь слезы как сквозь линзы она увидела велосипед, валявшийся на обочине аллеи, а также чьи-то ноги в мятых вельветовых серых брюках, быстро идущие к ней от дороги, через газон. Сильная рука рывком подняла ее на ноги. Уже нечего было рассчитывать на то, что это Гиль. Тот с недовольным видом снова уселся на спинку скамейки, стряхивая с себя капли грязной воды, Лина и его видела сквозь свои слезы-линзы. А затем ей вытерли слезы ладонью, теплой и твердой, она и сейчас помнила это прикосновение. Она подняла глаза.

Лишь впоследствии, став старше, она с улыбкой припомнила подходящую тому случаю ассоциацию – «Король умер, да здравствует король!». Ее детская любовь тогда умерла, но в следующие мгновения родилась любовь истинная, зрелая. «Любовь умерла, да здравствует любовь!» Естественно, и это тоже Лина поняла гораздо, гораздо позже. А в те минуты она просто смотрела в яркие и как будто даже искрящиеся голубые глаза и слышала – в горе своем не разбирая слов – мягкий голос.

И как в тумане – воспоминания, которые потом долгое, очень долгое время составляли значительную часть ее размышлений. О том, как он поднял велосипед, как приобнял ее за плечи и повел прямо через газон к дороге, как остановился у «Нивы» болотного цвета и ловко прикрутил велосипед проволокой к багажнику на крыше машины, как открыл для нее дверцу у переднего пассажирского сиденья… Все это было так банально, казалось ей потом со стороны уже прожитых лет и пережитых эпизодов, так обычно и просто, но именно это она запомнила, именно это любила в своем прошлом так, как мечтала бы любить и что-то еще, но ничего подобного уже не было дано.