Виталий Лозович - Убойный снег

– Куда? – выдохнула Элизабет.

– Халембой, – ответил Сашка – вы, что хотели увидеть? Голубую гладь воды в окружении седовласых гор, что отражаются снежными шапками?…

– Так, где же озеро? – смотрела перед собой вниз с подъёма Элизабет.

– Вон внизу кромка снега тёмного, видишь? С километр.

– Кромку вижу.

– А больше ничего и не увидишь. Озеро под снегом, другая сторона за горизонтом…

– А дом? – дрогнул голос у Элизабет.

– Дом? – удивился Сашка. – Так вон же собачья конура с двумя окнами…

– Конура? – переспросила она.

– Он пустой, как мертвец, – сказал дядя Миша.

– Ничего, – Сашка приободрился, – был бы цел да печь работала.

Озеро, действительно, ничем на первый взгляд не отличалось от тундры – низкий берег, кое-где даже не тронутый снегом, столь же крепкий наст на поверхности льда, все одноликое, унылое, безжизненное. Дом стоял недалеко от озера и представлял собой сборно-щитовое строение с полувековым стажем. В нем было две комнаты: в одной находились нары, сколоченные от стены до стены, стол с ножками крест-накрест, две чудом сохранившиеся табуретки, сварная железная печь, лавка рядом. В другой комнате ничего не было, кроме мелкого мусора, некоторого количества дров, разбросанных кусков угля, досок, мятого таза и такого же мятого ведра. Самым ценным, что сразу нашел Сашка, была едва начатая пачка соли, находившаяся в совершенно целой кастрюле с оторванными ручками. На всем лежала печать запустения и одичания домашней утвари. По обеим сторонам входной двери, ко всеобщему удивлению, имевшей засов, находилось два окна – одно чудом сохранило латаные – перелатанные стекла, другое было заколочено досками и затянуто плотным полиэтиленом двадцатилетней давности.

– Занимайте места, – объявил Сашка, когда все осмотрелись, и задвинул всю аппаратуру под нары вместе со своим рюкзаком. После внимательно осмотрел печь, заглянул внутрь, тихонько сказал что-то самому себе и вышел наружу. Через минуту, за которую остальные еще не успели, как следует осмотреться, Сашка появился с огромным ржавым цилиндром в руках.

– Хорошо, хозяин крышкой трубу закрыл, – сообщил он, – будем пробовать.

– Можно я? – внезапно спросил дядя Миша. – Огонь – моя страсть, из меня всегда был хороший костровой на пикниках. Дай-ка мне свой тесак, Сашка, в той комнатёнке дровишки есть. Пойду, постругаю.

Отдав дяде Мише свой нож, Сашка взял кастрюлю без ручек и вышел наружу мыть да чистить. Американцы сидели на нарах, тупо наблюдая за всеми этими хозяйственными приготовлениями. Весь вид их говорил: а зачем это все?… Обойдя дом, Сашка нашел один не заметённый угол, похоже, находившийся на продувном месте, разгрёб лёгкую припорошь и бросил горсть песка и мелкой гальки в кастрюлю. Вернувшись к крыльцу, он увидел Элизабет. Она протянула руку к кастрюле и устало, но твёрдо произнесла:

– Давайте, Сашья, я вымою.

Он остановился в нерешительности.

– Да тут скоблить надо… – начал он как бы в оправдание. Элизабет довольно энергично взяла у него из рук посудину и, присев на корточки, яростно заскребла по дну. Кастрюля завизжала от песка и алюминия.

– Я умею скоблить, – тихо сказала она.

– Ты не спрашиваешь, для чего кастрюля?

– Если ты пошел, Сашья, скоблить – значит, пригодится.

Сашка несколько озадаченно глянул от этих слов на темнеющий далёкий горизонт, первые, выстраивающиеся на небе созвездия и, испытав несколько странное чувство, ушел в дом. Ему вдруг очень захотелось, хоть на себе, но вытащить, дотащить из этих снегов ее живую и невредимую в город, в цивилизацию. Обо всех остальных он сейчас забыл.

В избе дядя Миша уже заправлял печку дровами. Каждую щепочку дядя Миша укладывал, словно домик строил – лучинка к лучинке, хворостинка к хворостинке, крест – накрест, да чтоб по размеру подходили. Под самый потолок этой деревянной пирамиды дядя Миша затолкал пару приличных поленьев. Поднёс спичку. Огонь перескочил с нее на хворостинку, слабо пошел по ней вверх, потом пламя вытянулось, ушло внутрь, метнулось по щепкам, разошлось по краям и тут же охватило всю деревянную конструкцию. Печка загудела.

Дядя Миша повернулся с победным выражением лица к американцам, достал не спеша из пачки сигарет одну, прикурил от лучины, опустив ту предварительно в самый печной огонь, и, попыхивая дымком, сказал, как подвёл итог всем:

– Каюк, господа!

Фрэнк и Макс удивлённо переглянулись.

Вошедший Сашка полез под нары, вынул свой рюкзак, развязал его и вытащил пакет с НЗ. Высыпав на стол содержимое, Сашка задумался: на сколько дней ему теперь делить все это? Все это состояло из трех пачек галет, по двадцать штук в каждой, да трех пачек бульонных кубиков, по восьми штук в каждой. В рюкзаке оставалась еще фляжка со спиртом, но спирт – еда тяжёлая и заводная… оставим до лучших времён. Сашка прикинул, на сколько дней можно растянуть такие «запасы»? Если дней на шесть, то выходило по две галетины на человека в день. Бульон? Бульон – штука разводимая водой… Спиной Сашка почувствовал что-то неладное, повернулся, там стояли американцы, дядя Миша и смотрели на стол.

– Сашя, – сказал тихо, очень нормально Макс, – вы не продадите мне один кубик? Я имею сто долларов.

Хлопнула дверь, вошла Элизабет с кастрюлей в руках и поставила ее на печку. Кастрюля была доверху набита снегом.

– Правильно? – повернулась она к Сашке.

– Правильно, – сказал тот, – подходи сюда.

В двух словах Сашка объяснил всем: «сколько» можно есть в день и на сколько дней тогда всего этого хватит. Несколько секунд стояла тишина. Потом Элизабет присела напротив Сашки на лавку:

– Значит, у нас в запасе шесть дней?

Он кивнул.

– Потом?

– Потом наступят трудные времена, – ответил Сашка.

Она была невозмутима, только спросила:

– Сегодня будем есть?

Во время ужина оказалось, что посуды в доме нет никакой. Самым запасливым вновь был Сашка. У него была и ложка, были и две кружки. Одну он в поездках всегда использовал как миску, другую как рюмку. Ложку он отдал Элизабет. Кружками мужчины черпали бульон и пили, как чай, маленькими глотками, стараясь растянуть удовольствие. Элизабет ела ложкой прямо из кастрюли. В избе становилось тепло, и сцена ужина была довольно семейной и милой.

В эту ночь Сашка долго не мог уснуть. Мысли постоянно возвращались в город. Он закрывал глаза и видел Ксюшу. Она сидела в кресле, Моська лежал у нее на коленях, Хан развалился у ног на полу. По комнате мягко разливался свет от торшера, негромко говорил телевизор. За окном тишина ночной улицы изредка нарушалась шумом редких машин, ругались нижние соседи: муж опять пьяный пришёл, звонил телефон… Город спал, укрытый снегом. Город спал в лунном сиянии…