Андрей Бехтерев - Райские сады

– Перестаньте разговаривать со мной в таком тоне, – принц зло стукнул кулаком по столу.

– Я вас понимаю. Как пойдешь против всемогущего шута, – сказал обер-прокурор, оскалив редкие зубы.

– Причем здесь господин Вольдемар? – спросил принц, барабаня пальцами по столу.

– Так это же он протежирует этот закон.

Принц сжал руки в кулаки, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов и расслабил ладони.

– Принятие закона зависит целиком от решения Совета Министров, так что я ни чем не могу вам помочь, – сказал принц и, взяв ножнички, стал осматривать свои ногти. Обер-прокурор резко встал и, не прощаясь, вышел.

Аленка и Иванко вернулись в покои Ее Высочества к обеду. У принцессы кончились занятия, они все вместе пообедали, после чего должен был прийти «великий» Готье. Готье пришел и Катя с Аленкой занялись платьем для бала. Бал был на носу, а платье никак не заканчивалось.

Иванко вернулся к себе. Он был очень возбужден. Причиной возбуждения была фрейлина Аленка. Иванко влюбился в нее. Влюбился с первого взгляда, но догадался об этом он только сейчас, когда остался один. В комнате было тесно, надо было куда-то выйти. Иванко вышел в коридор. В коридоре никого не было. Чуть потоптавшись, Иванко пошел в Зимний сад.

На столике стояли шахматы. Доктор Шапито и художник Лейбниц играли уже с полчаса. Художник думал над ходом, а доктор говорил:

– Слушай, Георг, глубоких мыслей вообще, не существует в природе. То, что кажется нам глубоким, также плоско, как и то, что кажется нам плоским. Просто плоскости у всех разные, и так получается что некоторые мысли плоски в глубину. А так, наш ум – это лист бумаги, два измерения, поэтому он так убого разбирается с объемным миром. Так что поменьше думай и ходи уже. Следующий раз принесу часы.

Художник оторвался от доски и развел руками.

– Я проиграл, – сказал он.

– Я знаю.

– А в дебюте у меня было преимущество.

– Это была иллюзия преимущества.

– Нет, я отлично начал, просто ошибся потом. Ты меня заболтал. Не надо было есть твою лошадь.

– Правильно. Есть лошадь вредно. Диета – основа всех побед. О, граф, как вы во время, – доктор увидел Иванко, пришедшего к фонтану. – Теперь я могу сбежать от этого паучка.

Доктор кивнул на художника и стал складывать шахматы в коробку.

– Как у вас здоровье-то? Ничего не болит? – поинтересовался доктор у графа.

– Ничего, – ответил граф.

– Жаль, – засмеялся доктор, – придется дружить на расстоянии. Ладно, я побежал. Некогда. Время, деньги, все дела.

Доктор пожал руку графу и художнику, после чего ушел.

– Шапито, конечно, остроумный человек, но всем этим остроумным людям невозможно ничего объяснить. Там где кончается их остроумие, они становятся непроницаемо тупыми, – сказал дядя Георг и постучал своим костлявым кулаком по столу.

Иванко засмеялся. Он вспомнил, как Аленка споткнулась об ступеньку и чуть не упала, вспомнил ее выражение лица. Это было очень смешно.

– Обживаетесь? – спросил художник, решив, что граф смеется над его умозаключением.

– Да. Мне нравится тут, – сказал Иванко.

– Что делали? Чем занимались?

– Да так. Театр смотрели, с Аленкой гуляли. Кстати, у меня один вопрос к вам. Мы сейчас видели вашу картину, где маленькая Аленка лежит в гробу. Она сказала, что вы какой-то древний миф так иллюстрировали. Что за миф такой?

– Я помню эту картину. Понравилась?

– Нет. Совсем не понравилась. Ерунда какая-то.

– Да? – художник на секунду растерялся. – Это не миф. Это иллюстрация к моему стихотворению.

– Стихотворению? – переспросил Иванко. – А где его можно прочитать? Мне надо знать.

– Я могу его прочитать прямо сейчас. Я его помню наизусть. Оно мне приснилось однажды. Я проснулся и просто записал слова. Прочитать?

– Конечно, – сказал Иванко.

Художник на секунду закрыл глаза, почесал затылок и стал нараспев декламировать:

Маленький гроб. Хрупкие розы.

Девочка в белом. Лет двенадцать.

Тихое утро вечного лета.

Сказочный сад. Цветы да деревья.

Ни ветерка. О чем здесь ветер?

Что-то чужое мне нашептало:

«Жизнь не должна касаться смерти.

Жизнь не должна нарушать покой.

Твое дыхание неуместно.

Твое дыхание нарушает»…

Но что мне делать с моим дыханием?

Я не умею, что б не дышать.

Пока не умею. Всему свое время

Всему своя радость. А пока:

Стол. Гроб.

Девочка в белом. Лет двенадцать.

Белые розы. Очень красиво.

Очень тихо. Недоступно…

Мне объяснили, что это рай.

Я не поверил, но кто его знает?

– Как вам? – спросил художник, после паузы. – Тоже ерунда?

– Нет, не такая ерунда, только я не понял. Что это значит?

– Я не знаю, Ваше Сиятельство. Мир – не школьная тетрадь. Нельзя выучить от сих до сих и всё понять. Я увидел образ. В нем была мысль. Я написал стихотворение, написал картину, если бы умел, написал бы симфонию, балет, пирамиду бы построил, только что бы выразить этот образ. Но от этого он не стал бы доступней.

– Понятно, – сказал Иванко, после длинной паузы.

– Прекрасно, – засмеялся художник. – Может, тогда приступим?

– К чему?

Вместо ответа художник достал свою папку и вытащил из нее пачку скрепленных, плотно исписанных, листов.

– Это первый семестр, – засмеялся художник. – Ваша сестра просила меня дать вам уроки. Учить вас рисовать смысла не вижу. Поэтому будем учиться думать. Тут несколько совершенно неочевидных утверждений на самые абстрактные темы. Я утверждаю, вы опровергаете. Договорились?

– Давайте, – согласился граф, толком не поняв о чем речь.

– Для начала простенькое. «О жизни и смерти». Читаю?

– Читайте.

Художник взял листок и стал читать:

О Жизни и Смерти.

«Смерть – отрицание жизни. Она делает нашу жизнь бессмысленной, все наши помыслы суетой. Победа над смертью – вот цель человека. Победа над смертью вернет жизни смысл». Так говорят жизнелюбцы. С другой стороны другие люди поют о смерти-утешительнице, о том, что смерть – это лучшая награда человеку за мучения жизни, о том, что все мы отдохнем и о том, что и рождаться не стоило. Так говорят любители смерти. Рассмотрев оба эти мнения заметим, что они, собственно говоря, мало чем отличаются друг от друга, потому что оба не верны. А дальше мое утверждение с красной строки.

Итак, я утверждаю, что смерть – есть фундамент жизни. Любая воля к жизни, любое желание жить может существовать только тогда, когда есть смерть. Если человека лишить смерти – он не захочет жить. Собственно говоря, можно сказать, что смерть и есть воля к жизни. Без смерти жизнь лишиться смысла, станет абсурдом, у человека не останется воли, чтобы пошевелить пальцем. И это в самом прямом смысле. Наше «завтра» разряжает волю к нашему «сегодня». Известно, что нигде так не хочется жить, как в камере смертников, где любовь к жизни доходит до судорог. Бесконечное «завтра» бесконечно бы размазало волю к «сегодня». Человек бы просто лег на землю и никогда бы не захотел подняться. Так что борьба жизнелюбцев со смертью – это борьба против своего же жизнелюбия….