Алексей Макаров - Ты нужен всем нам (сборник)

– Владимирович! А топливо из шестого правого не выкатывается. Что прикажете делать дальше?

Я окончательно просыпаюсь. До конца рейса осталось два месяца и десять дней.

Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» входил потихоньку в Золотой Рог. Я, как всегда на подходах, находился в машине и управлял двигателем. Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено. Все бумаги подготовлены. Я был готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил все бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы, формуляры. То есть был во всеоружии. Только волновала одна проблема. Судно было полностью загружено контрактными автомашинами, и каждый член экипажа вёз ещё по одной. В Японии в порту Кобе, где мы простояли неделю, всё было красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом всем позвонили и всех предупредили о подходе.

Вахтенный принёс весть, что сходу идём к причалу, и там будет таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это уже намного лучше.

Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час».

Я поднялся на палубу. Да… Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих» видно издалека. Это уже вселяло успокоение. А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали руками.

Инночка была в новой каракулевой шубе до пят, на голове не менее изящная шапка и по плечам раскинуты её каштановые волосы. Лицо излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что она говорила, было нельзя.

Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать этот воющий вентилятор. Саша начал опускать трап пониже. Я стоял на его нижней площадке и опускался вместе с трапом. Входить на судно нельзя, таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.

– Здравствуй, любимый.

– Здравствуй, моя сладкая.

– Ну что, скоро к вам можно будет подняться?

– Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, – предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников? – А ты чек на оплату пошлины выписала? – что-то вспомнилось мне.

– Всё нормально, не волнуйся, он здесь, – похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его мне полезла в сумку.

– А где чек-то? – удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, – Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен? – спросила она с надеждой.

Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.

– Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов. – я кивнул на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».

– Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? – Инна обратилась с вопросом к Лене.

– Поехали, в машине всё теплее, а их к тому времени уже оформят, – тут же согласилась Лена.

И эти две прекрасные дамы сели, в стоящий рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.

Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках полная денег Инночкина сумочка со всеми документами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские деньги. Пряча сумочку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её. И тут, как тот наркоман, «А где же травка?». Думаю – найдут. Лихорадочно перепрятываю. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке – не найдут.

Но таможенники ничего не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все документы и уехали к себе.

Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь был преграждён. А теперь уже никто не мешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.

В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.

– А где твоя сумочка? – спрашиваю я ехидненько.

– Ах! А где сумка? – всплескивает руками Инночка.

– Ладно, уж, в каюте у меня, – успокаиваю я её и смеюсь.

– Ух, и напугал ты меня. Там же все документы, – тоже смеётся Инночка.

– И деньги, – добавляю я.

– И точно, деньги. И что? Обошлось? – спрашивает она меня с надеждой.

– Всё хорошо, – говорю я, закрывая дверь каюты.

– Рад? – она заглядывает мне в глаза.

Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так стоим долго. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.

– Не замерзла? – спрашиваю я заботливо, – Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.

– Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, – хочет она меня удержать.

Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.

– Не обижайся, через сорок минут буду, – и закрываю за собой дверь.

Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов этим матронам, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.

Весь в мыле, как, будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, помахивая гордо таможкой, сажусь рядом со своей любимой.

– Всё! Теперь никуда!

– А домой? Ведь дети же тоже ждут, – пытается она хоть что-то сказать.

Но это получается у неё не столь убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.

– Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился очень.

– Что-то я этого не заметила, – бурчит Инночка, отодвигаясь от меня.

Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик. Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками… Эти мысли можно было читать в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.

Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать. Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо. Снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются. В них уже нет обиды.