Сергей Бердников - Долгое чаепитие

– Это Лёня, наверно?

– Да, да, наверно – отвечает мама и открывает дверь. Там в серой шинели стоит, улыбаясь, папа. Входит и одной рукой обнимает маму, а в другой у него какой-то мешок. Мы с братом повисаем у него ногах, шинель колется, я задеваю его мешок, в нем что-то твёрдое.

– Осторожно! Осторожно! Не разбей! Илёша, ты не ушибся?

– Нет, а что там?

– Там банка с супом. Мне перед уходом старшина дал, сказал, чтоб я вам отнёс.

Мама забирает мешок и уносит в комнату. Папа снимает шинель, идёт на кухню, моет руки, и мы все по коридору друг за другом тоже идём в комнату.

Мама радостно хлопочет:

– Ну раз такой праздник, будем по-настоящему обедать.

Банка уже вынута из мешка и стоит посередине стола. Стол стоит у стены, иначе не пройти по комнате. Папа садится на своё обычное место спиной к окну у короткой стороны стола, мы с братом на табуретках у длинной, спинами к тахте, а мама напротив папы спиной к печке. Она уже успела накрыть на стол: перед каждым по глубокой тарелке, которая стоит в мелкой, справа – ложка и нож, слева – вилка. Папа смеётся:

– Ну, наверное, вилки и ножи не пригодятся.

– Ничего, – отвечает мама, – пусть привыкают, обед должен быть по правилам, – она показывает глазами папе на нас.

Папа улыбается. Мы завороженно смотрим на банку со светло-жёлтой жидкостью и мутным осадком на дне. Мама трогает банку, муть на дне поднимается облачком, всплывают несколько каких-то темных горошин, которые, описав небольшую дугу, снова ложатся на дно.

– А что это там? – спрашивает Володя.

– Это немного самого супа со дна котла попало, вон даже несколько чечевичин плавает, – отвечает папа. Мама переливает суп из банки в кастрюльку.

– Я подогрею его, печка ещё теплая, – она открывает дверцу печки, вынимает формочку с пирогом из кофейной гущи и вскрикивает: – Ой! Да что же это?! – мама растерянно смотрит в формочку, в которой пирог. Он весь серый от золы, насыпавшейся сверху из трубы.

– Ничего, ничего, – успокаивает папа. – Пока греется суп, мы всё очистим. Это из чего же пирог?

– Из кофейной гущи. Хорошо что я её не выбрасывала…

– Ты доедай, Илёша, я сейчас чай принесу, – говорит мама и продолжает что-то рассказывать о детской соматической больнице…

В комнате полутёмно, чтобы не мешать Маше, которая уже спит за зеркальным шкафом. Шкаф стоит посередине комнаты, зеркалом повёрнутый к окну, чтобы в дневное время отражать свет от окна. Между узкой его стороной и стеной комнаты – узкая и маленькая кровать Маши, а за глухой задней стенкой шкафа – тахта моя и брата, но брат уже полгода в армии, так что я блаженствую и сплю один на полуторной тахте…

Мама продолжает что-то вспоминать про Наташу, про какого-то Колю, которого я совершенно не запомнил. Папа поворачивается спиной к письменному столу, включается в разговор:

– Вера Ивановна Долинина была начмедом в детской соматической – жена того самого профессора Долинина, лекцию которого ты сегодня слушал, а сам Долинин преподавал у нас в Институте истории искусств, пока институт не закрыли, а Наташа – дочка другого нашего профессора, Гуковского. Он погиб на допросе лет пять назад, – папа замолчал, он слышал мамин рассказ, наверное, уже не в первый раз, и снова повернулся к своему столу. Мама посмотрела ему в спину и закончила как-то уже без интереса.

– Наташа позже вышла замуж за сына Долинина и Веры Ивановны – Колю, он тоже там был в больнице. Но потом Наташа и Коля разошлись.

– Долинина?! – переспросил я. – Наталья Долинина? Та самая, которая пишет книги, преподаёт литературу? Так это – Наташа? Она после той бомбёжки научила меня правильно завязывать шнурки, чтобы не развязывались.

Папа отодвинул кресло от стола, встал:

– Пора спать, уже поздно. Машу разбудим, – папа выглядел несколько недовольным. Мой поздний приход и разговоры нарушили его план, и он, отвлёкшись, не успел сделать то, что намечал на вечер.

Я пошёл на кухню. Не зажигая света, прошёл через тёмный коридор и прихожую. Под дверью Анны Давыдовны светилась полоска света. На кухне верхняя половина окна едва брезжила отражённым от облаков рассеянным светом. Нижняя была заслонена большим продуктовым ящиком, использовавшимся в качестве холодильника и нависающим над задним двором дома. В верхнюю половинку окна я увидел, что снег уже перестал идти, ветер частично разогнал тучи. В просветах появлялись звёзды. За спиной послышался голос папы:

– Ну что, нашёл Полярную звезду?

– Нашёл. Вон она в разрывах облаков. Видишь, ветер переменился на северный. Завтра будет ясная погода. Циклон прошёл. Нам про это профессор Крат рассказывал на лекциях по астрономии. Он старый и совсем близорукий. В Пулково работает, заведует лабораторией Солнца…

Папа подошёл сзади, обнял меня за плечи.

– Илёша… – прижался ко мне щекой и почему-то шёпотом спросил: – А помнишь, как мы ходили с тобой мыть руки перед сном в сорок первом, перед войной?

– Да – так же шёпотом ответил я…

Нет, совершенно непроизвольно когда пытаешься вспоминать что-либо, то никак не удержишься от того, чтобы заодно не «вспомнить» то, чего с тобой не было. Вот сейчас перечитал первые страницы и наткнулся на описание того, как мы возвращались на Моховую после неудачной эвакуации. Там я написал, как мы стояли на углу Пестеля и Моховой, как по Пестеля грохотали танки, а из репродуктора гремел марш. И ещё там было написано (я это все-таки удалил), что это был марш «Прощание славянки». Гремел ли марш, я не помню, может быть, и правда гремел. Но что это не был марш «Прощание славянки» – это точно. Подсознательно хотелось, чтобы было красиво, трогательно, как в кино. Но марш «Прощание славянки» впервые был окончательно реабилитирован после фильма «Летят журавли» Калатозова в 57-м. Там действительно солдаты уходят на фронт под пронзительные звуки марша «Прощание славянки». Но это – в кино! А вообще-то марш этот считался «типичным дореволюционным», его очень любили в войсках Колчака и в Добровольческой армии. Но в памяти всё соединяется. И реальные события, и те, что случились потом, так сказать, подмонтировались (если уж говорить в терминах кино), а вот как мама больно прижала мою руку к ручке чемодана – помню, как сейчас…

…Я совершенно не помню, как мы с Володей и с мамой исчезли (ушли, уехали) из Детской соматической. Я просто помню, что было тепло и светло. Я и Володя снова держимся за мамины руки, в которых у неё ещё чемодан и какой-то (или какие-то) узел, а через плечо всё та же полевая сумка с документами. Мы поднимаемся по узким качающимся мосточкам на стоящий у берега чёрный буксир. Сзади буксира стоит на длинном тросе такая же чёрная большая баржа. В нее тоже, но уже по двум мосткам, поднимаются тёмные вереницы людей. Военные, которые стоят у мостков, покрикивают на них, торопят. Мы с мамой поднимаемся на палубу, впереди открытый большой чёрный люк в который в который спускаются люди. Мама отдавливает нас с Володей в сторону от всех идущих. Мы подходим к смотанному в кольца толстому канату, лежащему на палубе почти у самых перил, она сажает нас на него, кладёт рядом узел и чемодан, садится сама. К нам подходит человек в морской форме, его полосатый воротник и ленточки на бескозырке треплются по ветру: