В. Гракхов - Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц

В первых числах февраля, в шестом часу на закате, я был в духе и был восхѝщен до пятого неба, и перед воспаленными глазами своими увидел Авраама. – Отче Аврааме! – возопил я, – к кому обратиться мне в твоем рае, чтобы избавил он меня от этой муки, – кто здесь ангел небесный, кто заступник мой, кто призрит на меня, заброшенного в земную жизнь без цели и шансов? Может быть, Вергилий? Кто есть в этом рае из божественных писателей? – Здесь нет таких, – ответствовал Авраам. – Как? – изумился я, – как же в твоем светлом рае нет величайших пиитов, коим покоряется образованный мир? – Здесь нет таких, – повторил Авраам, – я не знаю их, да и мало меня тревожат их благозвучия, первые же будут последними.

– Неужто никого? – с отчаянием воскликнул я. – Неужто никто на небесах не протянет ко мне руку – луч помощи, неужто никто из избранных в Царство слагателей земных слов не вытащит меня за загривок – меня, последнего пиита этой погибающей земли?

– Есть здесь несколько таких, о которых ты говоришь, – сжалился наконец Авраам, – их чрезвычайно мало, всего, кажется, двое, трое или четверо, но не они будут помогать тебе – ты можешь, если сможешь, только сам.

– Позволь мне, отче Аврааме, хотя бы издали взглянуть на эту троицу бывших смертных, чтобы постичь твои резоны.

И сквозь смутный туман, там вдали, я увидел силуэты графа, сложившего строки о бирнамском лесе, и высоколобого отпрыска жалких артистов, скончавшегося после запоя. «Я разумел – есть ли надежда для такого злосчастного, как я, за пределами этой жизни?» – повторил я его слова и рухнул, изможденный, сквозь пять небес на твердь земного леса.

Я встал, отряхнувшись, ужасно болели колено и поясница, спазм сжимался в диафрагме, было около шести вечера, быстро темнело, чернота леса на краю опушки сливалась с чернеющим небом, где-то обломилась ветка – силуэт черного волка чуть покачивался метрах в тридцати от меня в струях морозного воздуха на фоне вечной зимней черноты.

И я вдруг ясно и очевидно понял, что это не я плету матовую сеть, а он – волк – плетет матовую сеть мне, и плетет ее четко и неустранимо, – плетет ее не моими жалкими одомашненными скотами – конем и слоном, – а плетет ее намертво черным ферзём.

…морозным вьюжным февралем я вечера напролет просиживал в городской библиотеке за старинными томами, пытаясь найти в них иные коды и алгоритмы расползающейся матовой сети. Но в книгах и энциклопедиях не было ответа на ходы, которыми ходили черные фигуры моей жизни.

Вновь и вновь мои мысли обращались вспять, в юность – я вновь вспоминал ту первую волчью охоту в тринадцать лет с отцом и старшим братом. Я вижу оклад на снегу из немного полинявших красных флажков, вижу, как отец с братом удаляются на другую сторону, за рощу, чтобы гнать оттуда волка, слышу гам, дальние, приглушенные мохнатыми снежными елями выстрелы, вижу, как серый колышущийся волк, прижимаясь к насту, вылетает из кустарника на поляну напротив меня, я вскидываю двустволку, брат выбегает вдали из леса, преследуя серого зверя, я стреляю из первого ствола, волк не чувствует выстрела, не замечает его, брат хрипит, красная лужа растекается по его белому полушубку, он замедленно валится в снега, перебирает ногами, подергивается, я спускаю курок второго ствола, волк взвизгивает, припадает брюхом на белую землю и, оставляя струйный окровавленный след, уходит, уходит под флажки, – он умрет к вечеру, а брат уже мертв.

Что еще помню я? Как ни странно, последний махан. – Помнишь, второй, – мысленно обращаюсь я к съеденному другу, – помнишь, друг, как волки шестертовали туристов? – и он кивает головой, оттуда из своего загробного мира вспоминая вместе со мной пять туристических трупов с ровно откушенными и чуть отодвинутыми от крупов руками, ногами и безумными человеческими головами. Жалок человек, жалок, бессмысленен и никчемен.

Я достал огрызок карандаша, притулился на краешке подоконника в библиотечной курилке и на обрывке клеточной бумаги стал записывать оставшиеся строки.

Потерянным и бесцельным брел я по тропинкам и просекам волчьего леса. Меня медленно и расчетливо загоняли в угол, в безвыходный лесной угол, где меня, усталого, исхудавшего, одинокого степного волка егеря S, добьет безучастным и привычным ударом огромный черный волк и, забыв обо мне уже через мгновенье после последнего смыкания клыков, неспешно пойдет в свой лес, чернея в черной чаще на черных проталинах уже чуть прогреваемой земли.

Тонкие невидимые линии пересекали весь лес, и я не мог пересечь их, – неощутимые, но непреодолимые струны были натянуты сеткой по полянам и перелескам, и они загоняли, загоняли меня – из чего они были сделаны? – из волчьих жил? – сотканы волчьей волей? – но я был готов к бою, я шел на волка, я гнал его, я менял методы, я был велик и неопровержим.

– Егерь S! – сказал я себе и вытянулся в струну, – вручаю тебе свою судьбу.

Я вынул из чехла серебряную пулю, вогнал ее в золото ствола, передернул затвор – и вот я вышел в поле и пошел по направлению к лесу, окаймленному тонкими осинами с уже набухающими почками. Земля почти оттаяла, лишь редкие лепешки снега еще сохранялись в локальных затененных местах, выступила прошлогодняя недогнившая бурая листва, насыщенный талыми водами грунт слегка пружинил под сапогами – но я ли это шел на поиски черного волка или он системой тайных магнитов и выверенных шагов вытягивал меня на верную погибель в его холодных зубах в горячей пасти?

Этой ночью я видел белую женщину. С вечера меня мучила жажда, и часа в три ночи я вышел в кухню через прихожую, выпил полстакана воды и пошел обратно к своей кровати. В моей комнате я увидел голубой шар – он походил на большой глобус и быстро крутился в воздухе вокруг наклонной оси. На этом земном шаре балансировала женщина в белом длинном, слегка облегающем и слегка искрящемся платье, лицо ее тоже было смазано негустым слоем серо-белых белил. Она напевала незнакомую мелодию высоким голосом – мелодия эта извилисто журчала непонятными, неведомыми звуками, – а женщина подкручивалась на шаре, оставаясь лицом ко мне, но взгляда на мне не останавливая. Я взмахнул руками, пытаясь вырваться из плена ее звуков, ее танца, ее близкой видимости, безнадежный белый страх входил в меня, идущего к концу. И еще – в комнате был кто-то третий, но кто он? Может быть, я видел какую-то тень или что-то иное показывало мне на то, что был еще третий, не знаю, не могу вспомнить. – Кто ты? – спросил я белую женщину, – черный волк? Я еще раз неловко отмахнулся от нее, и она стала уклоняться, как-то засуетилась, смутилась, что ли, что-то пробормотала и сказала, что уходит. В комнате уже никого не было.