Антон Васильев - Витая в облаках. Лирический дневник

две бродячие собаки
собрались на пустыре,
в аллюминиевом баке
кипячу на ноябре

пролетает в небе голубь
между зданий наугад;
воскресенье, и ни в школу
не ведут, ни в детский сад

хорошо ещё, что топят
трубы стен и батарей;
мне подсказывает опыт
полусотни декабрей,

что мороз сейчас ударит,
словно смерть со всех сторон:
на закрывшемся базаре —
туча чёрная ворон

он всё идёт – какая радость,
он всё идёт – какая грусть!
какая надобность и надость
тебе, полуночная русь?

он всех достанет этой грустью,
он этой радостью – проймёт,
про всё, что деется над русью,
он обязательно поймёт!

такой, простите, белоснежный,
такой, поймите, северный,
и целомудренный и нежный,
ему духовно все верны!

мой милый снег, душе забава!
мой зимний дождь, мой чистый сон!
тебя мне жаль безумно, право,
святых бессмертных пантеон…

трамвай! конечно, он – не паровоз,
ни красотой, ни силой не сравнится,
он грузов никогда больших не вёз,
и дым над ним клубами не струится.
и всё же – великану он сродни,
и песнь его не меньше романтична;
лишь мальчики влюблённые одни
о том поведать могут «на отлично».
на стыках рельсов отбивая такт,
стремительно он набирает скорость…
а если что в стихах моих не так, —
за то ответит перед миром совесть.

2.

\см. в конкурсе «общ. транспорт»\

3.

трамвай, трамвай… ни супостат, ни ангел,
но он живой, и он со мной всю жизнь,
и хам трамвайный, до предела наглый,
мне не испортит жизни романтизм.
нет, то не гром небесный, не цунами —
трамвай меня разбудит на заре
и, если откровенно, между нами,
ему я рад особо – в октябре,
когда к нему, бросаясь под колёса,
листы спешат: червонный, золотой…
я, как молюсь, шепчу тепло и слёзно:
не покидай, единственный, постой!
да, знаю я, что и железо смертно,
и всяк из нас – как отшумевший лист,
но ничего не знаем мы наверно…
быть может, он, как тот ослёнок, чист…

слёзы текут, когда сердце оттает,
это почти что природный закон,
можно сказать, что любой его знает,
если он был хоть однажды влюблён

слово рождается, если сердечко
помыслов чистых и чувства полно,
строчка летит, как стрела, в безконечность,
в звёздной тиши прорубая окно

если же холодно, серо и пусто,
то тяжелеют глаза и рука…
так, говорят, говорил заратустра,
так подо льдом говорит и река

в москве мороз, классическая стужа
иного пешехода веселит.
студентка бедная укуталась потуже,
а колокол как будто всё звенит.

и снег хрустит у граждан под ногами,
и пар валит над быстрою толпой.
зимой холодною да стылыми ночами
моя москва становится собой.

на стёклах лёд и райские картины,
весь день кипит в столовой самовар.
от сквозняков задёрнуты гардины,
и так хорош румяный твой овал!

глаза – большие, словно бы от страха,
в пушистой варежке – озябшая ладонь.
от снежного отряхиваясь праха,
ты скидываешь шаль свою долой.

а я ловлю и шубу меховую,
и шутку крепкую и лёгкий поцелуй:
«попьём чайку, махнём на моховую —
купить бокалы… после… не балуй!»

снежинками наполнено пространство,
и в каждой – зашифрованная жизнь,
одни на крыши лягут как убранство,
другие упадут куда-то вниз

они свободны, как слова из книги,
просыпанные с вырванных страниц;
причастные существ крылатых к лиге,
горе взмывают и стремятся ниц

мой взгляд, за ними всюду устремлённый,
чего-то ищет в танце белых струй,
как будто бледный юноша влюблённый
любви своей рассеивает грусть

по мне зима пусть вечно б не кончалась,
пусть всё уснёт без боли навсегда,
пусть никогда пронзительная алость
не разрешит замёрзшие года

как будто сотканы из нежного тумана,
к заоблачной тянулись синеве
мои леса, и утренняя манна
слезой росы мерцала на траве

мир расцветал невидимым восходом,
чуть слышимой симфониею дня,
и сам декабрь с зимой и новым годом
кометой надвигался на меня

цвела полынь свечою ярко-бурой,
и рядом с ней дрожал чертополох,
сговариваясь тихо перед бурей
не поднимать большой переполох

я подошёл тропинкою к берёзе
к обнявшейся с берёзою ольхе,
и рассказал им, словно на серьёзе,
что с осенью прощаюсь налегке

говорят, что жизнь жестока
и всё время тянет вниз,
говорят, что свет с востока,
и клянут социализм
говорят, что бабы дуры,
что в столице кур доят,
что полезны процедуры,
от которых не стоят
говорят, что жириновский
армянин, а не еврей,
говорят, что мэр ростовский
вышел в люди из дверей
говорят, что будет завтра
конвертируемый рубль
и тогда газета «завтра»
сядет прессы всей за руль…
говорят и свято верят
в чушь, которую несут,
лишь бы только встретить зверя,
а не страшный божий суд

нет меня счастливей и несчастней,
краткий миг – подаренный мне век,
имя мне: разумный человек,
в мире нет добрее и злорадней

в ночь, когда глубокий снег и слякоть,
и в окно моё чуть брезжит свет,
у меня не только веры нет,
нет и просто мужества – заплакать

московский журнал со статьёй бондаренко
упал, словно «знамя», из рук
успел я помыслить чего-то маненько,
и стало всё тёмно вокруг
узрел я вдруг сцену грядущего мхата,
где вышла на рампу сквозь дым
актёрская муза, бледна и лохмата,
с артистом одним молодым
очами безумно по залу блуждая,
истошно вскричала она
и, страх первобытный в партере рождая,
прошла звуковая волна,
а следом взорвался неистовым роком
висящих конструкций металл
и вздрогнул, внезапно настигнутый роком,
и бросился в стороны зал
бегущих, однако, огнями слепили
и избивали в дверях
командировочные голосили,
словно носясь на сносях
но громогласное веское слово
их доставало во тьме
и возвращало на место, и снова
свет померещился мне
снова открыл я статью бондаренко,
точно очнулся от сна
только немного дрожала коленка,
осенью словно весна