Афанасий Кускенов - Неповторимые. Сказ о родных людях, об односельчанах, сокурсниках, сослуживцах, друзьях; об услышанном, увиденном

Но судьба на этот раз проявила к нему акт милосердия. То ли стройка была завершена, то ли было на то высочайшее указание, но, тем не менее, перебросили его отряд в Тайшет.

Там он уже не махал киркой и лопатой, а состоял при канцелярии. Почерк у отца был каллиграфический, и эта способность сослужила ему добрую службу.

Появились первые признаки надежды, не столь мрачной уже представлялось будущее, забрезжил свет в конце тоннеля. И эта часть пребывания в неволе, вспоминалась им с нотками тонкого юмора. Так уж устроен человек – находить в любом состоянии повод для шутки и смеха.

Ну а дальше, все как у людей. Свобода, дом, любящая жена, пополнение семьи и самое горячее участие в строительстве «светлого будущего». Вера в идеалы коммунизма и скорый приход на нашу многострадальную землю утопического учения теоретиков марксизма-ленинизма.

Люди, поколения моего отца, ко всему происходящему относились безропотно. Много потрясений случилось при их жизни. Была коллективизация, со своими перегибами-перехлестами; были репрессии, превратившие страну в ГУЛАГ; было отступление Красной Армии в первые годы ВОВ, и как следствие миллионы плененных солдат и младших офицеров. Следующая волна репрессий, пришедшая уже после великой Победы.

Пройдя, испытав на себе, все эти ужасы, народ не ожесточился. Нет, не ожесточился, напротив всегда находил слова оправданий. Отец всегда призывал о необходимости вступления в компартию. Сам он был членом ВКПб, впоследствии, по известным причинам, исключенный из ее рядов.

Если кому покажется, что он таил, в течение своей жизни, злобу на сей счет, тот глубоко заблуждается. Отец считал, что человек, побывавший в местах заключения, не достоин, быть в рядах партии.

Вот так, ни много, ни мало – не достоин ! Кто ему эту белиберду в голову вдолбил? И ведь не один он такой был, а и все те, кто рядом с ним, бок о бок, пережил все эти несчастья, выпавшие на их долю.

Или возьмем другой пример. Дед мой, Алексей Хунгурешкинович, на полном серьезе доказывал, что солдат, оказавшийся в плену, должен отсидеть в лагерях.

На вопрос:

– Почему? – неизменно отвечал:

– Так положено!

Мне же, несмышленышу, действительно было невдомек, почему такая несправедливость вершится в самой «справедливой» стране мира.

Дед, отстаивая свою позицию, горячился:

– Ты думаешь, тебе должны сказать спасибо, за то, что ты был в плену?

– Нет, положено идти в тюрьму, коли ты оказался в плену, – заключал он.

Жаркие баталии происходили у нас с дедом, что возьмешь – старый, да малый…

Дед прошел простым пехотным солдатом три войны: Первую мировую, Гражданскую и ВОВ. При всех своих заслугах, никогда не выпячивал грудь колесом, всегда оставаясь простым и скромным человеком.

Среди своих односельчан и сверстников, кажется, считался одним из самых просвещенных и грамотных людей. При колхозно – совхозном обустройстве народного хозяйства занимал посты, почитаемые и уважаемые в народе.

Книг и газет не читал, однако, был в курсе всех политических событий в стране и мире. Он очень много знал, живо интересовался общественной жизнью.

Знал всех командующих армий и фронтов Великой Отечественной. Досконально мог разобрать стратегию наиболее значимых сражений, как то: сталинградская битва, курская Дуга, форсирование Днепра, взятие Берлина.

На полях сражений второй мировой войны, дед оказался далеко не в юношеском возрасте. Однополчанин его, Бадма, уроженец Агинского округа всегда предрекал ему скорую демобилизацию.

На вопрос деда, на чем зиждятся его умозаключения, тот отвечал:

– Вижу, как белые лошади еженощно спускаются с небес о твою безгрешную душу, а мне, мил друг, не суждено, видать, вернуться с поля брани, … а ты, скоро будешь дома.

Тем временем, вышел Приказ председателя комитета обороны тов. Сталина о демобилизации военнослужащих сержантского и солдатского состава, достигших предельного возраста – 50 лет.

Так, дед завершил военную службу. Частенько затем вспоминал своего фронтового друга, Бадму, предрекшему ему скорое завершение его военной «карьеры».

Жив ли он, нет ли; остался ли он невредимым в той мясорубке – вот те вопросы, которые занимали деда все послевоенные годы. И сам же отвечал:

– Нет, наверное, погиб.

Дед прожил долгую и счастливую жизнь. Никогда не болел, ни чихал, ни кашлял. Ранней весной, 7 апреля, ложился на дощатый пол в сенцах, грелся на солнышке, дремал.

День Благовещения, он называл «балбэйшэн удэр» и в зависимости от солнцестояния в этот день, предрекал погоду на предстоящую весну.

Жил он, то у нас, то у дочерей. Одинаково хорошо ладил и с невесткой, нашей матерью, и с зятем, Борисом Хантуевичем.

Если ходил по гостям в деревне, то по пути обязательно находил лужайку, зеленую травку и ложился на землю-матушку – пообщаться с ней, энергией подпитаться, от себя передать землице частичку своей харизмы.

Не признавал никаких перин и прочего мягкого ложа, а спал же всю жизнь на досках, застеленных сыромятной кожей, хубсар, и тонким матрасом. Днем постель складывал в изголовье, плотно натягивал покрывалом, и получалось у него подобие кресла.

На этом своем «кресле» и проводил он свой досуг: принимал гостей, проводил семейные совещания, устраивал всевозможные диспуты и «научно-практические конференции».

Любил дед, вспомнив, что-нибудь из далекого прошлого тотчас делиться с окружающими этой информацией.

Срочно сзывал по этому случаю, благодарного слушателя, и, как говорится с толком, чувством… излагал свои мысли. А рассказывать он умел, тонко подмечал все нюансы минувших событий. На самом интересном месте рассказа, имел привычку прервать повествование.

В роли бесплатных ушей, частенько, приходилось пребывать мне. Тысячи игольев, воткнутых в задницу, не давали возможности усидеть на месте после столь вероломного нарушения детских ожиданий.

Ожиданий услышать от деда прямо сейчас, а не опосля, всю правду о том, о чем он только что рассказывал. Никак нельзя было смириться с дедовой привычкой, останавливать свой монолог на самом интересном месте. А дед, тем временем, готовил свою трубку для свежей порции самосада. Делал это по-стариковски обстоятельно, не торопясь. Сначала вычищал от копоти саму трубку, затем брался за чубук, и только потом заправлял «топку топливом».

Все это занимало много времени. Чего только стоит сам процесс прикуривания. Табак разгорался нехотя и для полноценного процесса курения, дед втягивал в себя из чубука дым и «чмокал» минут пять, и только потом трубка, нехотя, приходила в рабочее состояние. Сколько же телодвижений должен был совершить за это время его мелкий слушатель, кто бы знал? Начинал дед свой «прерванный полет» с того места, где остановился. Память у него была феноменальной. Только сдается мне, что все эти деланные перерывы, возня с трубкой, долгие прикуривания были тактическим его ходом.