Александр Муниров - Немного пустоты

– В смысле, вы ее сглазили и потому она все время кашляет и не может петь?

– Она так считает. А я и врачи, думаем, что в этом есть что-то нервное.

– Мне кажется, что я разделяю позицию других врачей, – сказала девушка-терапевт, – а с другими девушками, простите за любопытство, у вас тоже так было?

Я покачал головой.

– Нет конечно. Да и, по правде говоря, я особой вины за собой тоже не ощущаю, а, получается, на меня складывают ответственность неизвестно за что.

– Понимаю, – сказала терапевт, – но, боюсь, что записать это в карточку я не смогу. У вас там будет значиться переутомление и стресс и стандартные рекомендации, если вы не против, конечно.

Она взяла стандартную белую ручку, которыми писали, похоже, все в этой клинике, и я, проследив за ее рукой, увидел, что на безымянном пальце у нее светлый незагорелый след там, где у других есть обручальное кольцо.

Мы ободряюще улыбнулись друг другу, а потом я сказал:

– Скажите пожалуйста, на плакате за вашей спиной изображен человек, сразу под надписью об иммунной системе и о том, что ее ослабление не всегда очевидно. Вы его не знаете?

Терапевт обернулась на плакат и посмотрела в левый нижний угол, на фотографию человека средних лет, изо рта которого комиксовым облаком вылезали и клубились над головой слова предупреждения. Лицо человека выражало уверенность в своих словах, смешанную с заботой о каждом, кто смотрит в его глаза и, одновременно, обеспокоенность иммунными системами каждого, кто поддастся на его заботу.

– Это же обычный рекламный плакат, – ответила она, – не уверена, что этот человек вообще имеет отношение к медицине.

– В тот момент, когда я его знал, этот человек носил бороду и был православным священником. Еще четыре года назад. Рассказывал мне, что от таких как я нужно ждать одних бед.

Девушка терапевт бросила еще один взгляд на отца Петра.

– Надо же, – протянула она, – но разве одно другому мешает? Ну разве что бороду сбрил…

– А священникам разве можно сниматься в рекламе?

– Понятия не имею. В рекламе лекарств, видимо, можно, – она постучала ручкой по столу, – Священник говорите? Заинтриговали. Просто тайна какая-то.

– И не говорите, самая настоящая тайна.

Я вернулся в общежитие с заключением, где рекомендовалось выспаться и через неделю показаться врачу снова, если вдруг переутомление не спадет. К заключению прилагалось имя лечащего врача и номер мобильного телефона, написанные на отдельной зеленой бумажке для заметок, прикрепленной скрепкой к основному заключению.

– Ну ты даешь, – сказал Скрипач, – полторы недели прошло, а ты уже медичек клеишь?

– Исключительно в целях собственного здоровья. Я же привилегированный клиент клиники, как-никак.

– Ага, – недоверчиво буркнул Скрипач, – гад ты бездушный. Поделись способом?

Я только отмахнулся. Три недели назад он в очередной раз влюбился в даму, в этот раз старше его на десять лет и несколько дней подряд рассказывал мне, что самый лучший союз возможен лишь с женщиной, которая уже все перепробовала и ищет от жизни спокойствия и уюта. Потом его «самый лучший союз» завершился также стремительно, как и все предыдущие и Скрипач вместе со мной предавался унынию. Будучи оба брошенными, мы, в некотором, роде были связаны общей бедой, что давало Скрипачу моральное право на разговоры о справедливости и черствости отдельных женщин. Увидев этот телефон, фамилию врача и найдя его в интернете, следующие несколько дней Скрипач рассуждал уже о моей черствости.

Я слушал его пока терпения хватало.

– Послушай, – сказав в итоге, – чего ты от меня хочешь? Чтобы я наладил тебе личную жизнь? Пошли, я попробую тебя с кем-нибудь познакомить, только знай, уверен, что ты об этом пожалеешь.

– Да не требуется мне твоя помощь, придумал тоже, – с чувством раненой гордости сказал Скрипач и замолчал.

На следующий день выяснилось, что моя бывшая девушка как-то узнала, что я познакомился со своим терапевтом и, при личной встрече, в стенах учебного корпуса, когда мы столкнулись в коридоре, сказала своей подружке, как бы невзначай:

– Я поняла, что стоит остерегаться мужчин, которым хватает ответственности ровно для того, чтобы поменять неудобный вариант, на удобный.

– Ты сейчас не обо мне, случайно? – спросил я.

В ответ девушка зашлась заливистым кашлем, будто включила сигнализацию, а ее подруга, взяв ее за плечо, смотрела на меня, как на врага всего женского рода.

Скрипач после отрицал свою причастность, говоря, что лишь один раз упомянул об этом на кухне общежития. Но это было уже неважно, слухи по консерватории разносились быстрее звука и вот уже я, ни разу не позвонивший по этому злосчастному номеру, превратился Казанову, доводившего влюбленных девушек до припадков, а после бросавших их ради других. А слухи быстро обрастали чудовищными подробностями.

– Да не слушай ты их, – сказала мне преподавательница сольфеджио, поймав меня в классе, когда все разошлись. Видимо, разговоры дошли и до кафедр, – у нас периодически о ком-нибудь да ходят слухи. Одно время говорили, будто бы за мной ходит бывший муж с бутылкой кислоты. И ничего, видишь, жива до сих пор. От тебя отстанут через месяц-другой, вот увидишь. Найдут новую жертву и отстанут.

Преподавательница сольфеджио не вышла работать на следующий семестр, почему – не знаю до сих пор. А от меня отстали через полгода, но до этого момента с девушкой-терапевтом мы все-таки связались.

У меня не было возможности, как у других потенциальных пианистов, держать дома или в общежитии свой инструмент. Стипендии, социального пособия и денег, что я зарабатывал то там, то здесь, будучи дворником или продавцом книг и журналов в крошечном киоске в одном из подземных переходов мне едва хватало на жизнь. Такие излишества как пианино, не входили в программу госпомощи сиротам, а консерватория хоть и предполагала своими правилами обеспечение каждого студента инструментом, на деле могла предложить только старое пианино в фойе, по причине крайне преклонного возраста, переехавшего из учебных классов в общежитие. Пианино было раздолбанным настолько, что Джульетта пригрозила лишить своей милости любого, кто будет насиловать ей уши игрой на нем. А слово Джульетты считалось очень весомым.

Уходить в рощи и парки, как Скрипач, и играть там я, понятное дело, тоже не мог, поэтому пропадал в аудиториях часами до тех пор, пока двери корпусов не закрывались на ночь. Можно даже сказать, что дурная репутация среди студентов пошла на пользу моему учебному процессу – я не желал ни с кем общаться и, вместо того, чтобы бестолково пить пиво с однокурсниками или ходить на поэтические вечера и интеллигентно пьянствовать там, сидел в аудиториях и тренировался.