София Привис-Никитина - Папа! Папочка! (сборник)

Затем неслась галопом в вечернюю школу. Закончить её надо было, во что бы то ни стало. В дни, когда наступала её рабочая смена, отменялась только школа, но основной график (стирка, кухня, прогулки) не менялся ни под каким видом!

Да Татке бы и в голову не пришло что-то менять, выкраивать для себя или хуже того – роптать. Она воспринимала как данность то, что в семнадцать лет вдруг заимела брата и сестру, навеки тем самым лишившись титула единственной и любимой балованной дочери.

В свои тридцать шесть лет её мать переживала всё произошедшее гораздо трагичнее! Привыкшая всю жизнь думать только о себе и немного о любимом «Ашотике» – Тате, ещё меньше о муже, сейчас по неосторожности родив этих двух детей, Феня приняла сложившуюся ситуацию, как кару Господню.

И всех окружающих родных и близких людей считала просто обязанными помогать ей в трудную эту годину испытаний. Вела себя Феня так, что входящие в её круг, а вернее в свиту люди поневоле считали себя перед ней виноватыми.

И если даже Феня понесла и родила не от них лично, то по их вине – точно.

Привыкшая спать до двенадцати часов дня, в новом качестве возрастной мамаши она каждое утро тихо недоумевала, разбуженная часов так в шесть-семь утра нестройным дуэтом своих голодных «цветов запоздалых».

Естественно, что при таком раскладе, львиная доля прелестей материнства ложилась на плечи ещё недавно такой любимой и балованной Татуси.

Поскольку Татуся мелькала на горизонте Чоколовских кумушек с коляской гораздо чаще, чем их биологическая мамаша, то вполне естественно, что со временем в ход пошли догадки и сомнения, всяческие предположения и инсинуации, в конечном итоге обобщающие мысль, что дети нагуляны Таткой.

А Феня, как любая порядочная мать, как может, так и покрывает грех дщери своей неразумной. Тате, жизнерадостной и недалёкой весь этот ажиотаж вокруг её персоны даже нравился. Нравился он и Фене, в какой-то мере он оправдывал её некоторую холодность к детям, но поскольку они (дети) предположительно «байстрюки», то чего же можно ждать от несчастной женщины?

И несчастная женщина с хихиканьем выдавала на прокат Тате ровно на время дневных прогулок с двойняшками своё обручальное кольцо.

Таким образом, каждый день в первой половине дня, Тата, гружёная двумя бутузами и снабжённая обручальным кольцом, шокировала местную публику и задавала корма «раздувалам жарких сплетен».

В один из таких прогулочных дней на углу Искровской и Мицкевича она повстречала свою предпоследнюю любовь. Там, как говорится: была без радости любовь, естественно, и разлука была без особой печали.

Но обида на Пантелея у Таты всё же, была! Уж больно сильно он её добивался, много красивых слов говорил, а бросил как-то тихо и подленько. С убеганиями, без объяснений. В общем, роман не закруглил, а оборвал, оборвал унизительно для Таты.

Столкнувшись с ней нос к носу на улице, спросил с издёвкой:

– Твои? На что Тата ответила:

– Твои! – несмотря на то, что с момента их расставания не прошло и пары месяцев.

Следовательно, за столь ничтожный промежуток времени Таткин статус девицы, ну никак не мог подвергнуться таким глобальным переменам. Пантелей всё же на всякий случай, побледнел, как алебастр, и со сверхзвуковой скоростью исчез. И опять Тате стало смешно и обидно: «ну, дурачок, как есть дурачок».

От него всегда были одни неприятности. Однажды в молодёжном танцевальном клубе он так накачал Тату дешёвыми «чернилами», что домой её принесли на руках верные подруги.

Феня тут же учинила над бесчувственным телом дочери зверскую расправу: она втащила в ванную комнату полутруп своей несчастной дочери, зачем-то открыла холодную воду и методично стала колотить Татиной башкой об кран.

Колотила Феня с такой силой и с таким сатанинским отчаянием, что создавалось впечатление, что Таткина голова вот-вот расколется, как арбуз и всё её не хитрое содержимое рухнет в ванну и смоется тут же бегущей водой.

Подбежавшие на крик отец Таты, дядя Жора и соседка Анна Львовна, с трудом смогли отцепить Фенечкины руки от Таткиной головы. Тату увели в комнату соседей, где маленькая Зося и её бабушка (Анна Львовна) приводили пострадавшую в чувство и оказывали ей посильную медицинскую помощь.

Вскоре Тата забылась и уснула. Пробуждение было просто потрясением не только для неё, но и для окружающих. То, что они увидели утром, ни при каких условиях назвать лицом было нельзя.

С ужасом глядя на себя, Тата понимала, что былая её красота потеряна безвозвратно, не верилось, что на месте этого разбухшего блина когда-нибудь вновь появится милое женское личико Таты.

А Феня на кухне, нервически ощипывая курицу, шипела, как змея:

– От пяныця, чертова дивка, уббю, уббю б…ть такую, не сойти мне с этого места-уббю!

Тата ходила понурая. Морально пришибленная страхом и обидой, Тата точно знала, что если бы не отец и соседка, Феня не выпустила бы её живой из своих рук, и эта жестокость парализовала всю её волю, мешая сосредоточиться на главном: как жить дальше?

Прошло время, постепенно всё устаканилось, синяки прошли, личико разгладилось, но обида на мать осталась сидеть в ней острой занозой надолго, если не сказать – навсегда. А пока Тата кисла в этой обиде и мокла, как бельё, закинутое в ванну с вечера. И некому было вытащить её из этой обиды, отжать, прополоскать и просушить на солнышке.

Склонившись изуродованным материнской безжалостной рукой лицом над ванной, она остервенело тёрла и мяла бесконечное, ненавистное бельё, роняя в мыльную пену солёные слёзы. Слёзы омывали израненное личико и душу. Красота возвращалась. Сердечко оттаивало.

А через полгода громко женился её дядя, старше Таты он был года на два-три. Их связывала, кроме крепких родственных уз (мамин родной младшенький брат) ещё и искренняя дружба.

Свадьбу основательно гуляли в Ленинграде, откуда была невеста, а в Киеве было шикарное продолжения для родных и близких, по каким-либо причинам не смогших посетить свадьбу ленинградскую.

Приводились в порядок головы, руки, шились немыслимые туалеты по каким-то фантастическим картинкам из зарубежных журналов, благо Феня была портнихой от Бога.

Костюм Фени был просто произведением искусства. Нежно салатовый, с пуговицами-брошками. Пуговицы эти стоили целое состояние, а через какие муки прошла Феня, чтобы достать и пришлёпнуть их на свой костюм – разговор отдельный.

Справляли киевскую свадьбу в ресторане «Интуриста». Поскольку киевляне тоже были с немалыми амбициями и на «слабо» их взять было трудно.

Ровно в шесть, из квартиры на Искровской выпорхнула элегантная Татина семья. Представительный дядя Жора, цветущая златоглавая Феня и прекрасная своей молодостью, статная Тата.