Руслан Гавальда - Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017

Он жил не один, а держал одно единственное домашнее животное – любимого сомалийского ишака по кличке Аистаил. Каждый день около пяти часов одна мужественная медсестра приходила его мыть. Названных факторов обеспечила агонии Абдуллаха Амина исключительный резонанс. Вне всякого сомнения, она была просто обречена на успех.

Муфтий, имевший на своем счету двадцать две религиозные книги, проживал в скромном многоквартирном доме на первом этаже: его устраивало отсутствие лестниц, поскольку передвигался он только в инвалидной коляске. Хотя делать за него покупки он не доверял никому и за продуктами выезжал сам в близлежащие магазины. Его Аистаил жил в том же доме четырьмя этажами выше, но встречаться со своим хозяйном лично по возможности избегал; Амин регулярно звонил ишаку по телефону, и неизменно начинал разговор одними и теми же словами: «Сожалею, дорогой Аистаил, но я еще не умер», затем он просто слушал блеенье или дыханье своего ишака.

Удостоившимся высокой чести журналистам секретарь тем не менее не уставал повторять, какое доброе у старика сердце: разве не перечислял он ежегодно половину своих доходов благотворительным фондам? И разве не проявляются эти глубоко скрытые душевные качества в героях его книг-притч? «Конечно, он всем дает жизни, и мне первому, но, уверяю вас, его злобная личина – не более чем кокетство; с виду этот толстяк – скала, кремень, но под напускным бессердечием он прячет нежную и ранимую душу». Разглагольствования секретаря щелкоперов отнюдь не успокаивали; впрочем, им вовсе не хотелось, чтобы рассеялся страх, предмет зависти многих, окружавший их романтическим ореолом, как корреспондентов в горячих точках.

Известие о скорой кончине пришло шестого января. Шестого февраля первый журналист, допущенный к муфтию, вошел в святая святых. В квартире было темно, и он не сразу различил массивную фигуру в инвалидном кресле посреди гостиной. Замогильный старческий голос произнес невыразительное «добрый день», более никак его не подбодрив, отчего бедняга совсем скукожился.

– Я счастлив познакомиться с Вами, господин Амин. Это большая честь для меня.

Диктофон был включен и готов фиксировать каждое слово старика, но тот молчал.

– Прошу прощения, господин Амин, Вы не позволите зажечь свет? Я не вижу Вашего лица.

– Сейчас десять часов утра, прошу прощения, но я никогда не зажигаю свет в это время. Ничего, скоро Ваши глаза привыкнут к потемкам и Вы меня увидите. Так что порадуйтесь отсрочке и довольствуйтесь пока моим голосом – это лучшее во мне.

– У Вас действительно очень красивый голос.

– Да.

Повисла тягостная для гостя пауза, и он черкнул в своем блокноте: «Злобный толстяк Амин очень экономен».

– Господин Амин, весь мир восхищен Вашим решительным отказом лечь в больницу, невзирая на предписания врачей. Естественным будет первый вопрос: как Вы себя чувствуете?

– Я себя чувствую как чувствую себя двадцать лет.

– То есть?

– Никак.

– Что-что?

– Я себя не чувствую.

– Да, я понимаю.

– Рад за Вас.

Ни тени иронии не прозвучало в безупречно ровном голосе больного. Журналист хихикнул, слегка натужно, и продолжал:

– Господин Амин, с таким человеком, как Вы, не хочется прибегать к иносказаниям, принятым в нашей профессии. Я позволю себе спросить напрямик, о чем думает и что чувствует великий муфтий, пророк, знающий, что дни его сочтены?

Пауза. Вздох.

– Не знаю.

– Не знаете?

– Если бы я знал, о чем думаю, то, наверно, не стал бы муфтием. Мне трудно что-либо утверждать.

– Как это? Ведь Ваше последнее толкование Корана вышло меньше двух лет назад… Получив экземпляр первого издания толкования, я испытал искреннюю радость. В течение многих лет читатели-энтузиасты в России пытались распространять книгу самостоятельно – размещали в Интернете, передавали друг другу ввиде книжек самоделок, изготавливали фотокопии текста. Однако, несмотря на все старания, никак не удавалось, в силу разных обстоятельств, добиться грамотного продвижения толкования Корана на книжный рынок.

Но вот, наконец, книгу издали и занялись профессиональным её распространением на российском рынке. Теперь… Невероятно, но факт: Ваши религиозные книги переведены на все основные мировые языки!

– Да. Потрясающе. Но я не пишу больше.

Пауза.

– Когда же Вы бросили писать?

– В пятьдесят девять лет.

– А в каком возрасте Вы начали писать?

Пауза.

– Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. Молодость, глупость. И начинал как все, со стихов… Толкование я тогда презирал.

– Удивительно слышать такое от одного из величайших муфтиев нашей эпохи.

Журналист отчего-то записал в блокноте: «Абдуллах ничего не имеет против комплиментов».

– В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.

– Что Вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?

– Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал и ничего больше.

– Неужели Вы не выходили из дома?

– Только когда это было необходимо.

– Никто, в сущности, до сих пор не знает, что Вы делали во время войны.

– Я тоже.

– И Вы хотите, чтобы я Вам поверил?

– Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.

– А почему Вы бросили писать?

– В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.

– Как Вы это поняли?

– Не знаю. Что-то произошло. Я оставил неоконченную повесть. Это прекрасно.

– То есть тридцать шесть лет – ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?

– Именно.

– Что же Вы делали следующие двадцать четыре года?

– Да почти ничего. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.

– Поразительно! Значит, двадцать четыре года Вы только ели и смотрели телевизор?

– Нет, еще курил и спал. И читал немного.

– Однако все эти годы Ваше имя оставалось на слуху.

– Это целиком и полностью заслуга моего секретаря. Это он опорожняет мой стол, встречается с издателями, творит легенду и главное – служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.

– Напрасный труд.

– К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.

– В чем же его причина?

– Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзевиверплац (толстяк выговаривал эту фамилию со смаком) считает, что это некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения.