Руслан Гавальда - Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017

– Не возражаете, если мы поговорим теперь о Вашем творчестве?

– Вам так этого хочется? Ну давайте.

– Вы не любите о нем говорить, верно?

– От Вас ничего не утаишь.

– Такая скромность присуща всем великим, когда речь заходит об их произведениях.

– Скромность? Полноте, это Вы, наверно, не обо мне.

– Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему Вы не хотите признать, что скромны?

– Потому что это не так.

– А Вы предпочли бы прожить другую жизнь?

– Не знаю. Порой я думаю, что разница невелика, какую ни выбери. Одно могу сказать наверняка: я ни о чем не жалею. Будь я сейчас восемнадцатилетним и с этим же телом, наверно, снова прожил бы точно так, как прожил, – если вообще называть это жизнью.

– Разве тот, кто занят наукой, не живет?

– Не мне отвечать на этот вопрос. Я ничего другого в жизни не знал.

– Увидели свет двадцать две Ваших работы, и, насколько я понял, можно ожидать новых. Среди множества персонажей, вышедших из-под Вашего пера, есть ли такой, что особенно близок Вам?

– Нет.

– Неужели? Я должен Вам признаться: один Ваш герой представляется мне прямо-таки вашим двойником.

– ?

– Да-да, загадочный продавец воска в «Последнем путешествии в Мекку».

– Вот Вы о ком. Что за вздор!

– А его пунктик – снимать восковые слепки с лиц казненных? Это ведь Вы, не правда ли?

– Я в жизни не снимал слепков с казненных, уверяю Вас.

– Разумеется, но это метафорический образ Вашего труда толкователя.

– Что Вы знаете о метафорах, юноша?

– Я… тоже, что и все.

– Блестящий ответ. Люди не знают о метафорах ровным счетом ничего. Словечко пользуется спросом, потому что звучит. «Метафора» – последний неуч догадается, что это что-то из греческого. Ох уж эта мне народная этимология, а еще говорят, что глас народа – глас Божий! Чтобы не покривить душой, слово «метафора», зная, как устрашающе многозначен префикс «мета» и как услужливо нейтрален глагол «феро», следовало бы считать означающим все, что угодно. Впрочем, слыша, как его употребляют почем зря, приходишь к тому же.

– Что Вы хотите этим сказать?

– То, что сказал. Я никогда не изъясняюсь метафорами.

– А как же восковые слепки?

– Восковые слепки – это восковые слепки, и только.

– Теперь я, в свою очередь, разочарован, господин Амин: ведь если всякое метафорическое истолкование Вы исключаете, что остается от Ваших произведений? Ничего, кроме дурного вкуса.

– Дурной вкус дурному вкусу рознь: есть здоровый, живительный дурной вкус – это когда мерзости создаются пользы ради, для прочистки мозгов, они сильны, как мощное рвотное, а что может быть полезнее, чем проблеваться хорошенько; но есть и другой дурной вкус, ханжеский, ему претит направленный поток блевотины, и требуется скафандр, чтобы через него перебраться. Вот для этого и служит метафора, позволяя водолазу-метафористу с облегчением воскликнуть: «Я перелопатил Абдуллаха Амина от корки до корки и не запачкался!»

– Но это ведь тоже метафора.

– Что поделаешь, я воюю с метафорой тем оружием, которым владею. Если бы я захотел изобразить из себя мессию, если бы вздумал поднять и повести за собой толпу, я крикнул бы: «Вперед, братья, во имя спасения человечества, за метафоризацию метафор! Сольем метафоры, взобьем их в густую пену, замесим в тесто, и пусть это тесто подойдет хорошенько, пусть оно пухнет и пухнет, пока наконец не лопнет, братья, и пусть оно лопнет и опадет к вящему разочарованию гостей за столом и нашей великой радости!»

– Толкователь, ненавидящий метафоры, – это абсурд. Все равно что банкир ненавидел бы деньги.

– А я как раз уверен, что крупнейшие банкиры ненавидят деньги. В этом нет ничего абсурдного, наоборот.

– А слова? Слова-то Вы любите?

– О, я обожаю слова, но это совсем другое дело. Слова – это святое, это ценный материал, незаменимые ингредиенты.

– А что значит – быть избранным человеком?

– Вы мне льстите. Просто… Я знаю некоторые тайны. Среди них есть такие, которые я могу открыть.

– То есть, есть такие, которые еще человечеству неведомы, только Вам?

– Нет. Я, каюсь, для этого слишком мягкотел и добр. My casket of knowledge is empty in season and out of season. По секрету всему свету, так сказать.

– Настолько Вы добры?

– До ужаса. Я не знаю никого добрее меня. Это ужасно, потому что я добр не по доброте душевной, а от пофигизма и еще больше от страха: боюсь выйти из себя. Я легко выхожу из себя, и мне очень трудно потом войти обратно, поэтому я страшусь этого как чумы.

– Доброту Вы презираете?

– Вы ничегошеньки не поняли, зачем только я мечу бисер. Я преклоняюсь перед добротой, которая идет от доброй души или от любви. Но много ли Вы знаете людей, добрых такой добротой? В подавляющем большинстве случаев люди добры, потому что хотят, чтобы их оставили в покое.

– Допустим. Но это все равно не объясняет, почему продавец воска снимает слепки с казненных.

– Снимает и снимает. Его ремесло не хуже любого другого. Вот Вы, например, журналист. Разве я спрашиваю Вас, почему?

– Спросите – отвечу. Я журналист, потому что профессия востребована, потому что людям интересны мои статьи, потому что мне за них платят, а для меня это возможность делиться информацией.

– Я бы на Вашем месте не хвалился – нечем.

– В конце концов, жить-то надо, господин Амин!

– Вы так считаете?

– А Вы разве нет?

– Это еще вопрос.

– Во всяком случае, так считает Ваш продавец воска.

– Дался Вам этот продавец воска. Почему он снимает слепки с казненных? На мой взгляд, по причинам, прямо противоположным Вашим: профессия не востребована, людям это неинтересно, ему за них не платят, и это дает ему возможность не делиться никакой информацией.

– То есть это воплощение абсурда?

– Не более, чем то, что делаете Вы, если Вас интересует мое мнение, в чем я не уверен.

– Конечно, интересует, я ведь журналист.

– Вот именно.

– За что Вы так не любите журналистов?

– Не журналистов вообще, а лично Вас.

– Что я Вам сделал?

– Ну знаете! Вы оскорбляли меня непрестанно, зачислили в метафористы, обвинили в дурном вкусе, сказали, что я «не так уж» уродлив, достали продавцом воска и, что самое ужасное, утверждали, будто все понимаете.

– Но… что я, по-вашему, должен был говорить?

Дальше, проведя эту не столь познавательную и увлекательную беседу журналисту ничего не оставалось, как показать тыл, поджавши хвост.

Коллеги, коротавшие время в кафе напротив, не ожидали увидеть его так скоро. Ему замахали; бедняга, бледный до зелени, без сил рухнул на стул.

Заказав тройной «порто-флип», он слегка взбодрился и смог поведать о своих злоключениях.

В наступившей благоговейной тишине магнитофон выдал отчет о происшедшем – правдивый, но, естественно, не полный, ибо картине недоставало невозмутимого пухлого лица, сумрака, больших вялых рук, неподвижности – всего того, от чего беднягу прошиб вонючий пот. Прослушав запись до конца, его коллеги, движимые свойственным человеку чувством стаи, не замедлили принять сторону писателя, восхититься им, и каждый счел своим долгом отпустить шпильку в адрес жертвы.