Виктор Лензон - В городе Кагановиче. Разные истории

Любопытная игра. Мы буквально смаковали каждого оловянного солдатика, его было интересно потрогать, покрутить, но главное – расставить солдатиков по местам. На это уходило много часов – солдатиков передвигали, соединяли и разъединяли, группировали, меняли «мизансцены». О том, что солдатики в конечном счёте должны были начать воевать, мы вообще не думали. Уже много позже, наблюдая строительство разных партий, администраций, вертикалей и горизонталей, я понял, что смысл игры в солдатики – в том, чтобы их расставлять. Урок детства.

Ещё один урок я получил в детском шахматном турнире. Тогда, в самом начале шестидесятых, все мужчины и мальчики играли в шахматы. Шахматы были едва ли не популярней, чем домино. Имена Ботвинника и Таля были столь же популярны, как имена космонавтов. Если родственник приезжал в гости – первым делом садился играть с мальчишкой в шахматы. Отец воспитывал сына за шахматами. Все пацаны на дачах играли в эту игру, и всякий в неё не игравший воспринимался почти как немой. Вот и устроили турнир. Турнир проходил по олимпийской системе, и я в четвертьфинале сошёлся с приятелем Вадиком. На четвёртом ходу Вадик получил «киндер мат». Мне стало стыдно за то, что я его так быстро обыграл, и, пока никто не видел, предложил ему сыграть по новой. И проиграл, навсегда выбыв из этого турнира.

Вообще, все детские соревнования проводились в июле. В библиотеке – по шахматам, шашкам и лото. За забором, на поле, по футболу и волейболу.

А вот в августе – грибы.

Отец не был особым любителем грибных походов, но со мной, шестилеткой, однажды пошёл. Ушли далеко, в какую-то другую лесную страну со старыми дубами, пахучими елями и зелёным ковром под ногами. Впервые огромные белые грибы с раскидистыми коричневыми шляпками я увидел в папоротниках, возле замшелых зелёных пеньков. Это было очень сильное впечатление. Грибов было много, целая поляна, штук двенадцать. Они росли солидно, красиво, выгрузившись из земли с остатками травы на модельном головном уборе… Пока мы ими любовались, ходили вокруг да около, срывали и клали в ведёрко, пошёл довольно прохладный дождь. Всё сразу промокло, потемнело, и нужно было искать дорогу назад. Мы, конечно, заблудились, но это было так здорово – лесной бурелом, грязь в дорожных колеях, вода стеной, и ни души кругом.

Потом я много раз просил отца пойти со мной за грибами, но он так и не пошёл…

Тёплыми вечерами на даче особенно хорошо. Чай. Клубничное варенье. Из домика, что напротив, через дорогу доносится песня «Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново…». Это собрались на закате приятно выпить и закусить в компании наши соседи. Глава их семьи – Дуйкин, довольно пожилой уже тогда человек со злобным лицом, в послевоенное время бывший каким-то чином НКВД в Риге и женившийся там на латышке Майге. У них дочь Илзе и внучка Марина. Вот они и пели. А к их голосам присоединилось семейство наших соседей справа: «Я люблю тебя жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала».

Мне, помню, так понравилась тогда эта песня, да и пели хорошо, от души… Поэтому я был сильно удивлён тому, что на общем собрании садоводов, состоявшемся через несколько дней после памятного мне пения на природе, наши соседи возопили в экстазе: «Как долго мы ещё будем терпеть на наших участках Шейнину и Цвей?!» (одна из этих фамилий была наша). Видимо, они не знали, что авторы их любимой песни – Э. Колмановский и М. Ваншенкин – тоже «Шейнина и Цвей». А тут как раз ещё сюжет. У нас по улицам стал ходить человек, сам из деревни Игнатьево – не надо ли чего сделать, построить там, канаву покосить. Иногда один ходил, а иногда с женой, Броней. Ходили днём, в рабочее время. А тогда в рабочее время не ходили, а работали на предприятии. Вот и спросили человека бдительные садоводы, чегой-то он, мол, расхаживает тут в рабочее время? История оказалась простая. Человек этот женился (на Броне) по любви. Так на беду жена оказалась еврейка. Его попёрли с работы, и устроиться никуда в окрестностях он уже не мог.

Кузнечики кузнечиками, а «дело врачей» всего-то пять лет назад как утихло. Вот и ходил неудачник еврейкин муж в поисках мелкой работы.

Уж не знаю, как там дальше было у них. А для нас угроза исключения из садового товарищества возникала на каждом собрании ещё долгие годы. В газете «Садовод», что висела в магазине, то и дело появлялись рисунки, на которых наш домик утопал в траве, а под ним нетвёрдой детской рукой (надо же воспитывать) помещался текст «Как долго мы будем терпеть это безобразие!».

Вообще – и этому нет однозначного объяснения – садоводы оказались народом чрезвычайно злобным. Казалось: природа, грядки, клубничка с цветочками. Живи и радуйся. Ан нет! Постоянные походы общественности с ревизией – ага, это сколько у вас тут кустов малины и смородины? Сколько ягод сдали в детсад? Три килограмма? А надо четыре! Это почему у вас травка меж грядок растёт?! А ну, счётчик покажите! А тут что?.. Рябина на участке? Срубить немедленно! А если кто поверх первого этажа ещё и мансарду построил – так это вообще буржуй, частный собственник проклятый, капиталист сволочь. Страсти бушевали нешуточные. Примирение наступало лишь зимой, когда все разъезжались по московским квартирам, а на дачах оставались лишь брошенные кошки, да дикорождённые собаки.

С собаками вообще отдельная история. При въезде на садовые участки, сразу после ворот, смысл которых, казалось, состоял в том, чтобы об их узилище ободрать машину, испокон веку красовалась не то избушка, не то сарай со сторожем во главе. Вот это официальное помещение стало для многих поколений собак чем-то вроде Европы для беженцев: тут и покормят, и обогреют, да и при стороже состоять приятней, чем шляться кот знает где. И что характерно: собак всегда было две – чёрная и белая. Видимо, для равновесия цветов в природе. Сторож же постоянно орал на одну из них простыми доходчивыми словами, мол, и так жрать нечего, шла б ты отсюда! Обычная, можно сказать, житейская ситуация. Однако, тут вспоминается мне анекдот, правда. Не из дачной жизни:

Как-то приходит в черте оседлости очень бедный человек к ребе, чуть не плачет, и просит у него совета: «Что делать? У меня двенадцать детей, жена ждёт тринадцатого, а кушать нечего».

– Совсем нечего?

– Совсем.

– Совсем-совсем?

– Совсем-совсем. Только два петушка – чёрный и белый.

– Так съешь чёрного!

– Белый обидится…

– Так съешь белого!

– Черный обидится…

– Тогда всё-таки съешь чёрного.

– Белый обидится.

– Ну и… с ним!

Вспомнил я эту шутку потому, что в случае с последней чёрно-белой парой собак у сторожки не обошлось без сакрального начала. А дело тут вот в чём. Странные они себя вели, эти собаки. Одна, чёрная, агрессивная, всё время лаяла при конуре, изображая хранительницу неизвестно чего. Другая же, белая. с демонстративным пофигизмом, молча лежала прямо посреди дороги, не обращая ни малейшего внимания на движуху вокруг неё. Но! Стоило зазвонить церковной колокольне за прудом, как она срывалась с места и стремглав бежала в сторону звона. Долго не могли объяснить такое странное её поведение. Но тут пришел человек из деревни и говорит, мол, это же церковная собака, её перед службой всегда кормят. Как услышит звон, так и бежит, без удивления сказал он. Условный рефлекс, стало быть. По Павлову. А может по собственному её разумению.