Коллектив авторов - Дарите любовь

– Пошли. Мы опаздываем! – строго сказала я и потащила ребенка прочь от птицы к ступеням входа в Дом культуры.

– Мама! Эх, мама, – пробормотала дочь. – Ты не понимаешь. Она такая красивая! Она чудо!

Ворона громко и подбадривающе каркнула нам в спины. Выразила полное согласие с этим фактом.

Дедушка одной из моих подруг был врачом. Прошел войну. Окунулся в нее в сорок первом. Оттрубил всю – от звонка до звонка. В сорок пятом закончил подполковником, командовал большим госпиталем.

В мирной жизни был счастлив. Но из-за принципиального неуступчивого характера большой карьеры не сделал.

Впрочем, к пациентам он относился внимательно. Они звонили в выходные. Являлись домой. Заходили утром, на ночь глядя, в праздники.

Ждали его и в больнице.

Подруга, назовем ее Арина – помнит, как за полночь в кабинете дедушки дома горит лампа. Он пишет и читает, работает. А в шесть утра уже звонит будильник. В полвосьмого старый врач всегда в отделении, на боевом посту.

Был ли он счастлив в личной жизни? Да. Верная соратница – жена, замечательные дети и внуки.

Он, конечно, слишком мало отдыхал. И незадолго до смерти говорил внучке о том, что надо бы съездить в Ялту. Его давно туда звали дети друзей. Приглашали в любой момент, с кем он только захочет. В этой южной семье дедушка кого-то спас.

Он был уникальным диагностом.

Подруга с гордостью показывала мне фотографии. Вот она сидит у дедушки на коленях. Вот она рядом с ним в парке. Он уделял малышке не так много времени. Всегда был занят, нарасхват. Но их игры в шахматы, их походы на выставки, их беседы о книгах она хранит в памяти, как драгоценность.

Дедушка был классическим врачом старой школы. Читал литературу по-английски и по-немецки. Мог ввернуть в речь латинскую поговорку. Процитировать Гете в оригинале.

Любил хорошую шутку. Сам не пел, но слушал с удовольствием. И народную музыку, те же застольные песни и классику. Когда получалось – при поездках в Ленинград или Москву, обязательно выбирался в оперу.

Бабушка держала дом. Дедушка был его знаменем.

Бабушка отвечала за скатерти, семейные обеды, чистоту и красоту, за уют и тепло. Дедушке показывали дневники. Его сдвинутых бровей боялись как огня. При этом он ни разу не замахнулся на детей или внуков, уж не говоря про шлепнул… Он вообще не повышал голос в семье. А на работе или собраниях, если его кому-то удавалось довести – да, случалось. Потом дедушка об этом очень жалел.

В шестьдесят пять, после сильного конфликта с молодым главным врачом, старик ушел на пенсию, в поликлинику.

В шестьдесят девять пошел на очередной вызов. На лестничной площадке почувствовал себя плохо, не успел подняться к заболевшему ребенку. Сел на ступеньки, закрыл глаза.

На лице не было гримасы боли. Легкая улыбка твердо сжатых губ. Правая рука в кармане пальто сжимала блокнот с рабочими пометками. Куда зайти, что написать. Старик уже не полностью полагался на память.

Внучка показывала мне эту книжицу в темно-коричневом кожаном переплете. Небольшую, исписанную убористым почерком. Много сокращений и примечаний.

Одна из последних записей: «цв Арине. Др.».

Хотел купить ее любимые нарциссы. В выходные собирались праздновать день рождения.

На похороны пришло невероятно много людей. Дедушка столько сил отдал городу, что родным его считали в сотнях семей.

Арина мало плакала. Она не успела признаться дедушке в нескольких шалостях. И жалела об этом. А еще не удалось посоветоваться насчет будущей профессии. Арина колебалась, кем ей стать – врачом или преподавателем английского языка, как бабушка.

После похорон какая-то красивая женщина, которую девочка не узнала, стиснула ее в объятиях, жарко шептала в макушку, что глаза-то совершенно его… Глаза-то дедушкины!

Да. Правда. Шоколадные, блестящие, в густых черных ресницах. Как скажут художники – миндалевидной формы. Сказывалась, видимо, промелькнувшая в роду княжеская грузинская кровь.

Арина стала врачом. Замечательным. И тоже любит блокноты для записей. Конечно, не черные или коричневые, простые, строгие, а красные, розовые. Иногда со стразиками, ленточками. В конце-то концов – мы девочки, можем себе позволить…

Сын Арины вырос, вымахал, уехал – сам поступил на бюджет, в крутой столичный вуз. Она парня в выборе профессии поддерживала. Но вот что-то екало, покалывало, словно недопетая любимая песня затихла. А надо же до конца. Иначе неправильно!

В сорок два Арина забеременела.

Многие близкие уговаривали пойти на аборт. Мать, ты с ума сошла?! Куда? Зачем?

Она не спорила. Делала ремонт в детской. Сын-то жил в Москве, в общаге. Арина клеила на стены единорогов и принцесс и смеялась над собой.

Малышка родилась в срок, легко. Упрямо сдвинула бровки. Распахнула шоколадные глаза.

Ну, вылитый дед! Удивились в семье. Невероятно похожа.

Красотке и пяти не исполнилось – читает! Не так давно разговаривали с Ариной – она хохочет. Говорит, что мелкая всем игрушкам предпочитает фонендоскоп. Мамин вытаскивает. Выслушивает кукол. Старших родственников ловит и тоже обследует.

В сердце мамы в такие моменты позванивают невидимые колокольчики. А глаза дедушки на портрете больше не кажутся строгими, словно вот-вот засмеется.

Прекрасно помню тот февральский вечер.

Я вышел на пробежку в районе 22.00, погода была не ахти – ветер вперемешку с мокрым снегом. Натянув шапочку почти на глаза, я рванул через слякоть в ночную мглу. По плану на этот вечер стояло 12 км. Два круга вдоль ул. Крылатские холмы.

Бежать в такую погоду удовольствие ниже среднего, но бодрая музыка в наушниках и отсутствие прохожих скрашивают прохождение дистанции. В конце первого круга я увидел перед собой что-то или кого-то. Какая-то неясная тень, неверные очертания в мутноватом свете облепленных снегом фонарей.

Навстречу мне то ли шагал, то ли конвульсивно семенил нетвердой поступью какой-то человек. Визуально это воспринималось очень странно: казалось, что он почти что бежит, но в то же время словно бы еле движется, пародируя походку то ли пьяного, то ли больного, то ли бомжа.

В довершение ко всему одет он был очень своеобразно – старый пуховик, то ли слишком большие, то ли на кончики пальцев надетые свисающие пустыми концами варежки, низко наклоненная «в землю» голова, словно человек боится или не хочет поднять глаза на окружающий мир.

Несуразно, немного дергано двигаясь, он шел навстречу. Ни авоськи с бутылкой, ни сумки с продуктами. Странно-упрямо набычась, этот слабый и немощный человек куда-то шагал мелкими семенящими шажками. Через несколько секунд мы поравнялись, и я уже мчался дальше.

Почему-то мне запомнился этот старик.