Марина Козлова - Слева от Африки

– Капееец, – простонала Нино. – Теперь у меня подруга с задержкой психического развития, и эта песня надолго, если я чего понимаю в человеческих взаимоотношениях. И, вместо того чтобы говорить с тобой о всякой интересной ерунде, например об антропотоках, я теперь буду вынуждена с терпением сиделки отвечать на идиотские вопросы «Что делать?», «А если он не позвонит?» и прочую хрень. Потому что тебя не интересуют больше антропотоки и сетки коммуникации тебя не интересуют, потому что ты теперь баба бабой, а не консультант и не психолог ни разу!

– Так я и не психолог ни разу, – вяло реагировала Надя. – Я антропотехник.

– Один хрен.

– Вовсе нет. Так что делать?

– Позвони сама.

– Я не могу.

Разговор заходил в непроходимый тупик, Нино с остервенением складывала самолетики из ресторанных салфеток и за это время создала уже целый воздушный флот. А Надя смотрела на телефон.

В пятницу вечером она сливала воду из кастрюли со спагетти и обожгла руку.

– Пантенол! – радостно вскричал опытный Мотька и достал баллончик из кухонного шкафчика.

– Ты чего, мать? – спросил муж. – Ты какая-то странная. Случилось чего?

– Ничуть не странная, – вяло возразила Надя. – Задумчивая просто.

– Я к Демьяну! – сообщил Мотька, хлопнул дверью, и через минуту хлопнула дверь этажом выше.

Друг и одноклассник Демьян был верным боевым товарищем в бродилках в четыре руки и в поедании пиццы, которую они, конечно, сейчас закажут, вместо того чтобы поесть спагетти с сарделькой, как люди.

– Вот, вместо того чтобы как люди поесть! – Надежда в сердцах хлопнула крышкой кастрюли и посмотрела на телефон.

Сашка подошел сзади и залез обеими руками к ней под футболку.

– Пока ребенка нет… – прошептал он и принялся мять ее грудь холодными пальцами.

Надежда вывернулась и одернула футболку. Идея Сашки вдруг показалась ей совершенно дикой и неприличной, будто перед ней сейчас, вытаращив глаза, стоял не муж, а совершенно незнакомый человек, и у этого человека медленно опадала восставшая было плоть под клетчатыми шортами.

– Я не могу, – сказала она.

И тут зазвонил телефон.

Надежда схватила трубку и унеслась в глубины квартиры. Она даже не смотрела на экран, пока звенел звонок, она совершенно точно знала, кто звонит. И, конечно, она не ошиблась.

– Привет, – тихо сказал Марк, и его голос был таким, как будто, тихо шурша, перекатывалась галька на берегу моря.

– Привет, – прошептала Надя. – Привет.

– Ну как ты?

– Нормально, а ты?

– Ничего…

И замолчал.

И она замолчала.

– Ты тут? – издалека спросил Марк, и она снова услышала этот шорох и тихий рокот приморского пляжа. – Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что сказать.

– Ты приедешь?

– Да! – сказала Надежда. – Да! Завтра.

На кухне Сашка дулся, как мышь на крупу, и выдавливал из пакета кетчуп в тарелку с остывшими спагетти.

– Данке совсем хреново, – с порога доложила Надя. – Я поеду завтра утром.

– Не вопрос, – пробурчал Сашка. – Трижды флаг в руки.

Она выехала в шесть утра, ехала с открытыми окнами среди цветущих полей в одуряющем запахе невозможного, неправдоподобного лета. Она не хотела, чтобы этот ее полет кончался и с ним кончалось самое лучшее время, самое сладкое и самое дорогостоящее на рынке времен, когда еще ничего нет, но все вот-вот случится. Именно это время, наверное, люди и вспоминают и только в него хотят вернуться, а ведь оно не повторится больше никог-да, вот в чем дело-то…

В половине девятого она въехала в город, и в девять уже поселилась в знакомой гостинице. Приняла душ, переоделась в пестрый сарафан, обнаружила неработающий фен и просто расчесала волосы перед зеркалом. Открыла окна настежь и увидела разноцветные мальвы и зеленый газон. Летнее утро влилось к ней из распахнутого окна жужжанием шмелей, криками детей и птичьим гамом. Где-то вдалеке кричал петух.

Дальше все слилось в непрерывный видеоряд такого рода и такой необычной динамики, будто кинопленка попала в руки к сумасшедшему монтажеру и подверглась монтажной склейке, которая взорвала изнутри и свела на нет естественный ход событий. Надя не смогла бы восстановить последовательность, хотя даже пыталась, даже взялась через несколько дней на листочке написать, что за чем следовало, но не осилила эту задачу, потому что сумасшедший монтажер штрих-пунктиром, оперируя только тонким пинцетом и микронами целлулоида, двадцать пятым кадром вклеил образы и ощущения новорожденного двуглавого существа. Существо было единым и неделимым, иногда неповоротливым, иногда невероятно пластичным, оно проникало в самого себя и все время превращалось во что-то другое, и вокруг все было теплым и влажным, прохладным и нежным, и у оператора, который со своей немыслимой высоты смотрел в видоискатель, слезились глаза.

Но сначала Надя увидела Марка. Он стоял на углу возле библиотеки, немного сутулясь, смотрел, как она идет к нему, и сделался для нее не просто центром композиции, а центром всего видимого и невидимого пространства, горнего и дольнего мира. И она шла, не касаясь земли, а когда подошла, он протянул руку и коснулся ее щеки.

Они, конечно, пошли к дракону не сразу. Сначала они пришли в какую-то квартиру в пятиэтажке, сравнительно недалеко от библиотеки. Марк открыл дверь ключом, пропустил Надю вперед и закрыл дверь изнутри. Некоторое время они стояли молча, не глядя друг на друга, прижимаясь друг к другу плечами, всей поверхностью руки, пальцами – молча и почти не дыша. А потом Надежда сделала то, о чем беспрерывно думала все предыдущую неделю. Она принялась расстегивать пуговицы на его рубашке – одну за другой, трогала пальцами его грудь и дышала ему в солнечное сплетение. И чувствовала, как он ощупывает пальцами ее затылок с осторожностью слепого, читающего незнакомый текст, написанный шрифтом Брайля.

Надя никак не могла дотянуться до его губ, а вот целовать грудь и слегка вспотевший под рубашкой живот как раз очень даже могла.

– Так нечестно, – сказал он. – Я тоже хочу.

Он смог только раз.

Вторая попытка не удалась, пришлось прервать и перейти ко всем видам тактильных нежностей, оральных радостей и глупостей, которые только приходили на ум. В результате и родился телесно неудовлетворенный двуглавый кадавр, который только и делал, что склеивался еще не склеенными частями, был облизан с ног до головы, зашептан, заласкан и заглажен, распят и заговорен странными словами, которых не было ни в одном языке, но только они и приходили им на ум. Только этот язык они и понимали и только на нем могли тогда говорить.

Но чаще всего прочего – после, уже в дороге и дома, Надя вспоминала, как он сказал: «Я посплю, хорошо?» – и, повернувшись к ней спиной, уснул часа на полтора, тихонько постанывая и посапывая во сне. А она смотрела на его спину, просто смотрела – на обычную незагорелую спину Маркияна Вегенина, пятидесяти семи лет, на бледную россыпь веснушек на шее, на три родинки на плече, на круглый шрам чуть выше поясницы. Смотрела, пока сама не уснула, уткнувшись носом в его лопатку, а проснулась от того, что он смотрел на нее.