Марина Козлова - Слева от Африки

– Я съезжу к ней, – сказала Надя себе со всей решимостью. – Вот прямо на следующей неделе.

Прямо на следующей неделе, конечно, не получилось, и через две не получилось – только через месяц отменилась серия выездных интервью и образовалось прекрасное «окно» в целых четыре дня.

– Да езжай ты поездом, – в который раз говорил Сашка, – что это за поездофобия? Лети самолетом. У тебя сцепление барахлит, нет чтобы давно…

– Сам бы давно. – Надежда складывала в сумку джинсы, джемпер и любимое серое льняное платьишко. – Плащ брать? – спросила она в пространство.

– Брать, – буркнул Сашка – Виски брать. Корвалол брать. Будешь свою истеричку отпаивать.

Надежда пожала плечами. Сашка был не то чтобы равнодушен к чужим бедам, мог искренне помочь другу деньгами или подсобить куму Валере в веселом распивочном проекте под названием «покрой крышу черепицей и получи ящик пива», но в целом все люди, за исключением самых близких, находились для него как бы за стеклянной стеной. Надежда никогда не слышала в его голосе какого-то особого сострадания или участия, зато неоднократно слышала «Слава богу, что не с нами» и на это никогда ничего не отвечала. Дурацкие слова, дурацкая позиция. Сегодня не с нами, завтра, не дай бог… Не дай бог… Лучше ничего такого вообще не говорить.

Когда они с Сашкой познакомились, им было по двадцать пять, была шумная веселая компания, влажная жара, ежедневный пляж на Трухановом острове, шашлыки и пляски под луной. Круглоголовый начинающий карьерист, столичный мальчик – аспирант из института кибернетики как-то притулился к Надежде, а потом буквально вцепился в нее, и к осени они поженились. Она до сих пор не может ответить Нино на вопрос: «Ты хоть его любила, горе ты мое?» Она не знает, она уже не помнит. Наверное, любила. Дня три, может быть, неделю, определенно было какое-то томление. Совершенно точно было. «Да какое томление, еперный базар, а огонь в чреслах?!» – возмущалась Нино. Огня в чреслах не было, с чего бы? Надежда даже не очень представляла себе, где анатомически начинаются и заканчиваются эти самые чресла. Словарь Даля авторитетно утверждал, что это не что иное, как бедра и поясница. «Препоясал чресла мечом».

А теперь Сашка занимается политическим пиаром и консалтингом и с усталостью во взоре говорит: «Я работаю в сфере извращений». Он любит все оптимизировать и унифицировать, технологизировать, таймировать и что-то там еще. Он требует от подчиненных «драфты» и «брифы», а заказчиков делит на пять психотипов – астеники, гипертимы, истероиды, эпилептоиды и эмоционально неустойчивые. С эпилептоидами ему нравится работать больше всего, он и себя считает эпилептоидом – мрачной неприветливой личностью с выдающимися аналитическими способностями. Для «Фейсбука» у него есть несколько заготовок на всевозможные случаи: для дня рождения – «Счастья ежедневно и повсеместно», если кто-то умер – «RIP, поверить не могу, в голове не укладывается», для жалующихся на жизнь или попавших в беду – «Держись, все будет хорошо».

На прощание Надя дежурно погладила обоих своих мальчиков по голове и обоих поцеловала. Они сказали хором: «Угу, давай».

У Данки тряслись руки. Тряслись так, что она не могла держать чашку с чаем. Поднимала ее в который раз, расплескивала, ставила на стол.

– Давай я подержу, а ты пей, – предложила Надя.

Данка покачала головой и рванула в туалет.

Вернулась, села и сказала:

– Рвет. Все время. Желчью. Не ем ничего. Смотри.

И она подняла футболку.

Надя, конечно, видела фотографии узников концлагерей, но даже на них она не видела такого странного анатомического явления – чтобы грудь ввалилась вовнутрь.

– О господи, – только и сказала она.

История была банальной, паскудной и мерзкой. Другая баба, моложе Данки на десять лет. Сначала Артем замолчал. Просто замолчал, вообще. Уходя в туалет, брал с собой телефон и айпад. Возвращаясь, открывал планшет и бесконечно переписывался с кем-то, розовея ушами и улыбаясь в пространство. На все вопросы отвечал: «Я работаю». Когда Данка имела несчастье робко заметить, что в семь утра и после полуночи фраза «я работаю» звучит не очень убедительно, он отложил планшет и, болезненно морщась, сказал Данке, что она – параноик и истеричка и что он больше не намерен терпеть все эти ее рецидивы, инвективы, гормональные всплески и прочие глупости. «Человек должен быть предельно легок в общении, – обозначил Артем. – А ты все время требуешь к себе внимания!» – «Я не требую», – слабо возразила Данка. «Вот опять, – констатировал ее муж. – Как всегда! К чему эти оправдания, не пойму!» В его кармане зажужжал телефон, и он поспешно удалился в другую комнату, не сильно, но ощутимо хлопнув дверью. На своей странице в «Фейсбуке» он сменил обложку – теперь там вместо фотографии львовской мэрии красовались два длинногривых коня, склонивших головы друг к другу в любовном томлении, а некая Alina Leto комментировала каждый его пост, оперируя набором слов из «невероятно», «круто», «волшебно», «конечно да!» и «нам ли быть в печали?». Иногда комментарий состоял из картинки с плюшевым мишкой, фотографий каких-то лютиков и васильков или ссылок на очередную лирическую музыкальную композицию. Сама она оказалась сотрудницей городского департамента инфраструктуры, ультракоротко стриженной брюнеткой с фиолетовой прядью в косой челке. Ее фотоальбом был полон ее фотографий на роликах, на велосипеде, на сеновале, на горных лыжах и на краю неправдоподобно бирюзового бассейна с бокалом пино-колады. Все просто, банально, хрестоматийно и совершенно нелепо. По большому счету Надю не интересовало, почему Артем ушел от Данки к этой во всех отношениях неинтересной девке. Мало ли, может, у нее уникальная сексуальность, например, или – голубиная душа матери Терезы. Надю интересовало другое – почему Данка, вместо того чтобы перекреститься, выбросить его вещи в мусоропровод и уехать тусить в Лиссабон, решила вот так просто взять и умереть. Если бы такой фортель выкинул Сашка, она, Надя, уехала бы тусить в Лиссабон немедленно. Или на море в Хорватию. Или к друзьям в Хайфу. Но вот умирать она не стала бы ни за что. Потому что умирать от любви – это немного смешно.

– Объясни! – умоляла она трясущуюся Данку, у которой от истощения и пониженной температуры зуб на зуб не попадал. – Объясни, какого черта?

– Я его люблю, – отвечала Данка, заливаясь слезами.

– Не понимаю, – честно говорила Надя. – Не понимаю.

– Может, он вернется? – этот рефрен несчастная Данка произносила с интервалом в пятнадцать минут. – А? Может, вернется? Завтра, например? Как ты думаешь?

Даже в этом инфернальном состоянии полного отрицания себя Богдана была по-прежнему красивой со своими невероятными азиатскими глазами, которые достались ей от мамы – наполовину бурятки, с ярким крупным ртом и белой фарфоровой кожей. Мед, шелк, молоко и немного корицы, и все это добро угасает на глазах.