Марина Козлова - Слева от Африки

Но что с этим делать, Надя не знала. Говорить Данка могла только об Артеме. О его глазах и губах, о его пятках и щиколотках, обо всех остальных частях его тела, которые теперь достались этой крашеной сучке на роликах. Думать она могла только о том, как он в данный момент не с ней, не с Данкой, а вот с той, вот конкретно как и что. О детях, отправленных к бабушке, она вспоминала, но как-то отрывисто и отстраненно – дежурно звонила, но не рассказывала Наде о них, не реагировала на вопросы об успехах Левы в физматшколе, о танцевальном конкурсе чуть ли не всеукраинского размаха, в котором победила одиннадцатилетняя Анечка.

Данкина душа не отзывалась на детей.

Алкоголь в нее не заливался, точнее заливался, но тут же выливался обратно. Немного помогал привезенный Надей гедазепам – по крайней мере двух таблеток вечером, принятых с интервалом в полчаса, хватало, чтобы пациент забылся сном.

Данка засыпала, а Надя со слезами смотрела на нее, практически неразличимую под одеялом.

Данка просыпалась, и первыми ее словами было «О господи!». После чего она не менее часа глухо рыдала в подушку. То есть каждое утро она просыпалась и вспоминала все. Все, чего не было в ее снах. Ей снилось счастливое прошлое. Каждую ночь это ее счастливее прошлое подло и бесчеловечно обманывало ее.

На уговоры погулять она не отзывалась тоже, и Надежда в конце концов взмолилась о пощаде и на пару часов, с печального благословения подруги, вырвалась из трагического пространства Данкиной квартиры в летний изумительный Львов, в запах кофе и шоколада, под мелкий дождик, из которого можно перебежать на солнечную поляну в Стрыйском парке, в центр, на площадь Рынок, вон в ту кофейню, а потом еще вон в ту. Надя чувствовала себя сбежавшей из больничной палаты от тяжелобольного родственника, к которому все равно придется вернуться к вечеру, но хотя бы пару часов, пару часов жизни, в которой никто не плачет…

Получив кофе и круассан, она задумалась о своем нулевом КПД в вопросе спасения Данки, о том, что все равно послезавтра надо возвращаться домой независимо от того, жив пациент или мертв, потому что работу и семью никто не отменял. Подняла глаза и обнаружила за соседним столиком короткостриженую брюнетку с фиолетовой прядью, полностью закрывающей левый глаз. Девушка сияла, она широко улыбалась, и касалась пальцами волос, и передвигала салфетницу, и приподнимала подбородок. Надя смотрела на нее, а она – на того, кто уже вошел в кофейню и уже двигается к любительнице роликов и сеновала, лавируя между столиками. Вот и Надя увидела его – он был в светлом пиджаке и светлых джинсах, выглядел импозантно, и даже шарфик зелененький имелся, завязанный модным узлом. «С цветком удовольствия в петлице», – вспомнила Надя катаевский «Алмазный мой венец». Ну-ну.

– Привет, котенок, – сказал Артем и легко поцеловал любимую в губы, – я вырвался от этих скучных дядек и больше сегодня уже никуда.

– Да не очень хотел вырываться небось, я тут уже сорок минут сижу, – с выверенным, умеренным снисхождением сказала она и погладила его по шее. У нее были длинные ногти зеленого цвета – с его шарфиком гармонировали идеально. Пока она гладила его, он прижимался своей трехдневной небритостью к ее руке и урчал. Вполне натурально урчал, как кот, которого чешут за ухом. Надя подумала, что вот у кого уж огонь в чреслах, так это у Данкиного мужа, и этот огонь полыхает прямо сейчас.

И тут она почувствовала, как ее заполняет иррациональная, подростковая, вот просто-таки пацанская злость.

– Эй, Плант, – тихо позвала она его студенческим рок-н-ролльным прозвищем, и Артем обернулся на зов, да так и застыл, и рука девушки застыла, и как-то все на мгновение застыло, может быть, потому, что Надя сидела неподвижно и смотрела прямо в его добрые интеллигентные глаза. Вообще Артем всегда производил впечатление мягкого, где-то даже не по годам мудрого, внимательного человека. И сейчас мудрый взгляд серых глаз был ему к лицу значительно больше, чем в юности.

– Пойдем поговорим, Плант, – сказала Надя и сунула под блюдце деньги за кофе и круассан – возвращаться сюда она не собиралась.

– Рад тебя видеть, – пробормотал Артем, сказал девушке: – Я на пару минут, – и вышел вслед за Надей на крыльцо.

– Покурим? – Он достал из внутреннего кармана пачку «Парламента». – Ты куришь?

Надя отрицательно покачала головой, подошла к нему и положила руки на его талию, а точнее, на его брючный ремень. Он удивленно подался вперед, видимо, чтобы обнять ее в ответ на такое неожиданное дружеское прикосновение или даже поцеловать, но в этот момент Надя технично и хладнокровно, как учил ее когда-то на всякий пожарный случай тренер по спортивной гимнастике, изо всех сил заехала коленом ему в пах.

Он вскрикнул и посерел.

– Больно, котенок? – сказала Надя. – Сука ты, Плант.

И ушла, предпочитая не смотреть, как он сипит сквозь зубы и держится руками за яйца.

Свободные дни у Нади кончались. Силы тоже кончались, аргументы закончились еще позавчера, их вообще было всего ничего. Правда, Данка слегка порозовела лицом, дышала немного ровнее, во сне стонала реже и пила бульон несколько раз в день с белым сухариком, и, слава богу, еда усваивалась – и бульон, и сухарик. Надя собрала сумку с вечера, сварила Данке еще кастрюлю бульона с куриными крылышками и решила выехать не позже шести утра, чтобы уже к обеду быть дома. Потому что дома, судя по унылому звучанию домочадцев в ее трубке, не валялся конь.

Без двадцати шесть в субботу, пятнадцатого июня, она ушла, стараясь как можно тише прикрыть за собой дверь, чтобы щелчок замка не разбудил Данку.

В восемь она жевала чипсы, подпевала «Океану Эльзы» и представляла себе ванну, полную ореховой пены. Потому что гель у нее такой от «Ив Роше», даа, такой геееель, и пахнет он кофе и корицей. Да что за черт… Ее хворенький «Ситроен» вибрировал и шумел больше, чем обычно.

– Ну дотяни, дотяни, – нежно попросила Надя. – Вот приедем, я тебя полечу.

Она остановилась возле заправки, выбросила в урну два стаканчика из-под кофе, зашла в туалет. В туалете ей привиделись хот-дог и кока-кола, ну а что, никто не увидит такого позора, кроме продавца на заправке, на которую она, возможно и даже скорее всего, больше никогда не попадет. Она открыла кран, чтобы сполоснуть руки, и глянула в зеркало. Волосы заколоты кое-как, цвет, конечно, уже того… При таком беспощадном электрическом свете двух мнений быть не может – за возрождением былого персикового оттенка ей придется отправляться к своему мастеру прямо завтра, если Денис работает завтра, конечно.

– Сейчас ему позвоним, – сказала Надя сама себе, решительно купила хот-дог и колу, села в машину, еще немного поразглядывала себя в зеркало заднего вида, улыбнулась, три раза по-разному заколола волосы и включила зажигание. Педаль сцепления уперлась в пол, но передача не включилась. И что-то захрустело, как если бы она поехала по гравию, только вот она вообще больше никуда не ехала в восемь пятнадцать в субботу. Черт, черт, как сглазил кто.