Максим Саблин - Крылатые качели

Неожиданно в прихожую вошли двое полицейских с усталыми сонными лицами и цепкими взглядами. Иннокентий старался быть в гуще событий и подбежал к ним. Ему дали резиновую дубинку, и он играл с ней, залихватски стуча о ладонь. Светловолосый полицейский, глядя на маму, сощурил глаза и сжал губы. Он был недоволен мамой.

– Вы что, будете заявлять на мужа? – спросил тот маму.

– Конечно, она будет! – крикнула за маму бабушка.

Как всегда, бабушка всех успокоила, кроме папы, конечно. Почему-то папа не любил его любимую маленькую бабушку. Полицейские отвели папу на кухню, куда Иннокентию заходить запретили. Чтоб помочь папе, он придумал надеть красно-синий костюм Человека-паука и незаметно приполз туда, осторожно высовывая голову из-за холодильника. Полицейские сидели за стеклянным столом и осматривали папины руки.

– Костяшки не сбиты, – говорил, зевая, черноволосый.

«Что такое ко-стя-шки?» – подумал Иннокентий.

Светловолосый полицейский вдруг подмигнул мальчику, и тот сбежал в гостиную. Мама сидела в кресле, обмотав голову полотенцем. Вернулся папа. Обняв и поцеловав Иннокентия, он попрощался и ушел с полицейскими.

Федор с удивлением посмотрел на упавшую на пол жену и подумал, как она может так лгать. Приехали двое молодых уставших полицейских, у которых закончилась смена. Они цепко вглядывались в каждого, брали паспорта, проверили костяшки пальцев Федора. Костяшки не были сбиты. Попросили объяснений. Долго разбирались, что и как. По словам Недоумовой и Медузова выходило, что Федор избил жену. Он с удивлением глядел на тещу и тестя и думал, как они могут так лгать. Теща говорила много и говорила убедительно. Соседки, впрочем, не убеждались и смотрели на нее с подозрением, а на Федора с пониманием. Пелагея, опустив глаза, молчала.

Сам он был странно спокоен, говорить совершенно не хотел и чувствовал огромную усталость. Он только сказал, что закрыл свое лицо, что жена сама оттолкнулась, но сам понимал, что чужими глазами нельзя определить однозначно, толкнул он жену или нет.

– Заберите его! – крикнул тесть. – Я боюсь выходить из дома! Он устроит диверсию!

Полицейские, взглянув на Медузова, попросили Федора пару часов прогуляться и вышли вместе с ним. Пока он спускался в лифте с полицейскими, он даже был немного горд тем, что он не отступил, что произошло такое, что приехала полиция. Он сделался болтливым, рассказал зачем-то, что и он юрист, как и полицейские. Они были нормальные ребята.

– Пришел домой, хотел ребенка на велоспорт забрать. И ребенка не забрал, и в полицию попал! – повторял Федор, ухмыляясь и воспринимая себя бывалым, настоящим преступником. – Я всего лишь попросил позволить мне отвести ребенка на велоспорт, что такого я сделал? Такое придумала, не поговорила, ничего, зачем? Вот женщина!

– Ты договаривайся, чтоб не заявляла, – сказал, двигая большим кадыком, светловолосый.

В металлическом лифте было так уютно, что хотелось ехать в нем вечно.

– Да зачем ей заявлять? – возразил Федор, поморщившись от слова «заявлять» . – Нет, она не заявит на меня. Да черт, я же и не бил ее! – добавил он.

«А вдруг заявит? – про себя подумал Федор, до того рассматривая все как своеобразную игру и не представляя, что может выйти уголовное дело против него от собственной жены, с которой он жил, ел, спал, ездил на курорты, родил сына. От светловолосой красавицы с красивыми серыми глазами и широкими скулами, похожей на шведку. – Нет, невозможно, чтоб она заявила».

Когда они выходили в светлый коридор с почтовыми ящичками, в лифт зашла женщина в черном платке и, как показалось Федору, осудительно посмотрела на него. «Все уже знают», – подумал он.

– Их трое, а ты один! – сказал со значением чернявый полицейский.

Асфальт вокруг дома блестел лужами. Ливень кончился. Федор вдохнул свежего, чуть влажного воздуха и осмотрелся. Небо было лазурным. Хрущевские девятиэтажки вокруг зажглись желтыми окнами, такими уютными и желанными. В желтых окнах Федор видел мужчин в майках, женщин в халатах, детишек за столиками. Мимо прошла, смеясь, компания девушек и парней. С футбольного поля громко кричали. Старые Черемушки жили обычной жизнью. Федору вдруг стало тоскливо и одиноко.

Светловолосый полицейский, дергая вверх кадыком, рассказал Федору анекдот про то, как муж, сидя на кухне с женой, попросил дать ему соли для супа, но оговорился и сказал: «Ты мне, сука, жизнь испортила».

Федор рассмеялся.

Оба полицейских, по мужскому обычаю, пожали ему руку и уехали. Федор, провожая их уазик, представлял, как светловолосый полицейский зайдет в управление внутренних дел на Новочеремушкинской (в том здании Федор получал загранпаспорт), будет в дежурке деловито заполнять бумаги о нем, говорить спокойно о постороннем, потом уедет в теплую квартирку с желтым абажуром и мягким креслом, к жене – сироте из детдома, которая сготовит ему борщ с дымком, ласково помассирует уставшие плечи. Сын запрыгнет к нему на колени, а светловолосый, выпив сто грамм после суток, ударит кулаком по столу и скажет: «Велоспорт!» И жена, девушка года по версии журнала Playboy, посмотрит на него влюбленным взглядом и скажет: «Да, мой господин!»

Уазик давно уехал. В проулке, цепляя низкие ветви дрожащих берез, тащился самосвал с горой черной земли.

Федор не знал, что черноволосый полицейский пил втемную, а светловолосый не хотел возвращаться домой по вечерам. Жена распаляла его упреками в безденежье, годовалый ребенок с утра до ночи вопил, и начальнику светловолосого регулярно приходилось просить его жену, чтобы она забрала заявление о побоях.

«Напиться?» – подумал Федор, поняв, что уже долго стоит один у бетонного ограждения вокруг клумбы с лютиками. Он сделал два шага к неоновой вывеске на первом этаже, но вспомнил, что обещал Волкову приехать в Крылатское, и поехал к тренеру.

По дороге с Федором случился припадок безбашенной удали. Он небрежно и опасно сворачивал между машинами, обгонял по встречной полосе, успевая вильнуть в свой ряд за секунду до аварии, бешено сигналил и мигал фарами всем, кто занимал левую полосу. На пустой дороге он разгонялся до двухсот и резко тормозил. По счастливой случайности аварии не произошло.

Федор не помнил, как и где брал велосипед, с кем и что говорил, и только помнил слепящие прожектора на потолке, деревянное полотно, чьи-то мельтешащие икры впереди, треск передач, шелест цепей, запах резины и ручьи пота на лице.

Через час он почувствовал себя счастливым. Усталый, вспотевший, успокоенный, он зашел в маленькую столовую с белыми столиками и фотографиями гонщиков, съел татарский гуляш с рисом и подливой и долго пил горячий кофе. В столовой сидели велосипедисты со спутанными мокрыми волосами, ели макароны с расплавленным сыром, говорили что-то простое, веселое и громко смеялись.