Сергей Рулёв - Звёздная паутина. Рассказы

Где-то в углу судорожно дышал Катышев.

– Мужик ты или баба? – услышал Голубев спокойный вопрос Осокина, обращенный к Катышеву, после которого последовало не менее спокойное продолжение:

– А ну вали отсюда, а не то будешь лежать рядышком.

Катышев ещё раз судорожно вдохнул, пробормотал что-то и побрёл в сторону спального.

Осокин повернулся к Голубеву.

– Честное слово, я не знаю, что всё это значит, и как нам быть, но теперь… Ты командир.

От этих слов Голубев слегка растерялся. Действительно, теперь он за старшего, и ему решать не только за себя, но и за всех остальных.

В горле сразу пересохло.

Голубев сел на лавку и слегка охрипшим голосом подозвал Трохина.

– Троха, принеси чаю.

Трохин молча кивнул и пошел на кухню. Буквально через полминуты он вернулся весь бледный и, заикаясь, пробормотал:

– Там Смирнов…

– Что Смирнов?! – взвизгнул на него появившийся откуда-то Катышев.

– Заткнись! – заорал на него в ответ Голубев, потом повернулся к Трохину.

– Что случилось, Троха?

Тот, уже спокойнее, объяснил:

– У Смирнова нож в животе.

– Чёрт, – глухо простонал Голубев.

– Ещё один, – констатировал Осокин.

Остальные молчали.

«Что же это такое?!» – подумал Голубев. Он словно затормозился – в голове не было ни одной толковой мысли. Его взгляд, блуждающий по комнате, наткнулся на Конева. Тот пожал плечами:

– Надо выносить.

«Да, надо выносить», – тупо повторил про себя Голубев.

Он встал и, пытаясь придать голосу как можно больше твёрдости, сказал:

– Трохин, Латышев, несите Смирнова. Снег, ты с Москалёвым – выносите старшину.

Снегов опять пробурчал что-то, но встал с табуретки.

В этот момент Голубев услышал, такой знакомый ему, звук передёргиваемого затвора.

Из спального вышел Катышев с автоматом в руках. Глаза его бегали полубезумно, палец лежал на спусковом крючке.

– Я ухожу, – хрипло сказал он.

Услышав шорох, он повел стволом автомата.

– Не дергайтесь, мужики. Я спокойно уйду. Вы мне и на хрен все не нужны. Можете оставаться здесь и передохнуть, как мухи. А я уйду и буду в шоколаде, – он хихикнул. – Если не будете дёргаться и мне мешать, – резко нахмурившись, он вперил злой взгляд в Осокина, – Особенно ты, понял?

Направив ствол автомата в грудь Осокину, он на высокой ноте крикнул:

– Понял?!!

– Понял, – буркнул Осокин.

Голубев вдруг заметил, как дрожат руки у Катышева. «Чуть дёрнет спуск, и здесь будет мясо», – мрачно, но в то же время как-то спокойно подумал он.

– Уходи, – сказал он Катышеву. – Ты здесь тоже никому не нужен. Вали.

Срез ствола дернулся в его сторону.

– А ты, Голубь, не хами. Ишь, начальник нашёлся. Уйду и без твоих стонов.

– Вали, – глухо повторил Голубев.

Он увидел, что Москалёв тянется к автомату, который кто-то из собравшейся уходить смены бросил на скамейку. «Не надо, – пронеслось в голове. – Пусть уходит…»

Москалёв все-таки дотянулся до автомата, но взять его не успел. Катышев плавно, по кошачьи развернулся и… Короткая очередь, раздавшаяся в небольшом замкнутом пространстве долбанула по барабанным перепонкам. Москалёв согнулся пополам, закрыв руками живот. Колени его подломились, и, так и не издав ни звука, он ткнулся головой в пол.

– Я же просил не дёргаться! – взвизгнул Катышев. Руки его дрожали ещё сильнее.

Голубев тупо смотрел на лежащего неподвижно Москалёва. В голове носилось: «Я же просил – не надо. Я же просил…»

Одиночный выстрел разбил сгустившуюся было тишину.

Голубев вскинул голову. Кто?

Смешанные с кровью мозги Катышева забрызгали стену. Правой стороны его лица теперь просто не существовало. Ещё пару мгновений он стоял на ногах. Так и не выпустив из уже мёртвых рук автомата, он, не сгибаясь, словно деревянный, рухнул на пол.

Взгляд Голубева растеряно метнулся по комнате.

Трохин осторожно положил автомат на стол и пошёл на кухню.

Голубев хотел окликнуть его, но передумал: в движениях Трохина была завораживающая целеустремленность.

И тут раздался хохот.

16

– Трохин, Латышев, несите Смирнова, – сказал Голубев.

Трохин поднялся, но, сделав несколько шагов, услышал голос Катышева:

– Я ухожу.

Трохин обернулся и увидел, что Катышев держит в руках автомат. «Что же происходит? Почему это происходит?» – с отчаянием подумал Трохин.

Первые месяцы службы с постоянным дрочевом он считал самым диким и нереальным временем своей жизни. Но то, что происходило сейчас, было ещё более диким и нереальным. «Такого просто не может быть!!!» – кричало сознание, однако обстановка утверждала обратное.

С того момента, как раздалась автоматная очередь, сознание Трохина застлал теплый и влажный туман. В голове билась только одна мысль: «Это надо остановить». Сейчас угроза исходила явно от Катышева. Значит, именно Катышева и надо остановить.

Рядом с Трохиным лежал автомат. Он осторожно, стараясь не издать ни малейшего шума, взял его. С ещё большими предосторожностями снял предохранитель и передёрнул затвор, плавно сопровождая затворную раму, чтобы щелчок был как можно тише.

Катышев повернулся к нему боком, и Трохин понял, что если будет медлить, станет поздно. Совсем поздно. Ствол смотрел в сторону Катышева, и Трохин без лишних хитростей нажал на спусковой крючок. Выстрел получился одиночным. На нервяке он не заметил, как опустил предохранитель до нижнего положения.

Пуля попала Катышеву в левую щеку, снеся при выходе правую половину лица. «Странно, – подумал Трохин, глядя на изуродованную голову Катышева, – мне даже не противно». Ни страха, ни чувства вины за содеянное он не испытывал. Зато из подсознания снова всплыло: «Это надо остановить…»

Теперь угрозой стал он сам.

Вот так, с положительными мыслями, Трохин тихо сошел с ума.

Аккуратно положив автомат на стол, он пошел на кухню. В голове у него имелся чёткий план дальнейших действий.

Под дикий хохот, появившийся внезапно и идущий неизвестно откуда, Трохин прошел на кухню. Понимающе посмотрев на тело Смирнова, он снял брючной ремень и сделал две петли. Закинул ремень на крюк для лампы – единственный во всем карауле – он затянул одну петлю и сунул голову во вторую. Ещё раз поглядев на тело Смирнова, он улыбнулся ему и оттолкнул из-под себя табуретку. Ноги его несколько раз дернулись, руки взметнулись было, но тут же безжизненно повисли.

Хохот стал громче.

17

Непонятно откуда взявшийся идиотский хохот ударил по напряженным до боли нервам. Удивляться чему-либо уже не было смысла. Единственное, что Осокин понял – ещё немного, и он сорвётся. Всю свою недолгую в общем-то сознательную жизнь он следовал важному принципу – всегда держать марку. И он её держал. Но сейчас наступил момент, когда уверенность в себе и своих силах куда-то пропала. Ничего хуже придумать было нельзя.