Игорь Олен - Хеопс

В шатре потом он писал: « Выслал я рать в Атек, где враг в рудниках царя, Хора в славе, будет он здрав, царь! Пленников, тысячи их голов, медь также долины, мной взятой, шлю я в Египет. Сам спешу в Мемфис с принцем Джедефрой и также Сéнмутом. Славен царь!»

Припечатав воск, дав письмо скороходу, тут же умчавшему, генерал, взяв с собой ветеранов, двинулся Путём Снофру: прежний царь столько сделал, что была присказка: «этого не было и при Снофру». Крепости в стратегических точках служили к отдыху, и последняя, Джару, была в Египте.

В носилки Главный Дома Войны не сел – месил пыль пешью. За это его любили. А Небти-Чебти, Победодарителя, несли следом. За клеткой шагал Джедефра, чёрный, будто нубиец, с мечом на поясе. Сéнмут, среднего роста, с рубленым волевым лицом, также шёл.

В колоссальной усадьбе к югу от Мемфиса, на о. Снофру, сгорбленный, с хитрым лицом чин шастал близ дворца взад-вперёд; в схенти били колени, острые и кривые; с огромного парика текло масло для благовоний; глаз бегал от плиточной мостовой к пруду, где плавал лебедь. Зной был предельный.

Лишь зазвучал гонг, чин бросился в финиковую аллею, вспугнув птиц, к портшезу с маленькой свитой.

Он вмиг склонился, едва нога выступила из дверцы.

– Чистая! Дева Чести! Исида в семнадцатом поколеньи! Да проведёт над тобой Нут вечность! Склонит Хатóр пред тобою главу свою!

Вышла дама, светлей Хеопса, хоть и сестра ему, с лицом тонким, правленным макияжем. Парик её, алость губ, серьги в ушах, одежда, длинные ногти – всё было царски сверх элегантно.

Се была Хенутсен, царица.

– О, Хамуас, напрасно ль я претерпела зной? Что ты позвал меня? Что затеваешь в час, когда вянут цветы и листья от ока Ра? – рекла женщина, между тем как уже опахальщик её овеивал. – Истинно, ты богаче всех, вижу… – Она осматривалась. – И у нас нет садов таких; у царя нет дворцов таких… Остров Снофру, что ж, весь твой?

– Всю негу мира, о, величайшая, на твой лик, и на перси и рамена твои!! – вёл Хамуас на древнем языке Дельты, чтобы не поняли остальные. – Звал тебя, да простится мне! Зной, царица, что испытаешь здесь, Ра свидетель, вовсе не так вредит, как утраты, что, верно, стались бы, если б ты не пришла. Царь, жизнь ему…

– Хватит! – вдруг взорвалась она, прянув аллеей, и все пошли за ней. – Пусть рок смирит царя! Знать видит, чернь видит, как он торчит там с этой… ливийкой… Мне что? Да!! Что мне?! Пусть он торчит там! пусть даже буря снесёт его на край света в бездну!!

– Чистая! Матерь Египтов, Верхнего с Нижним! – нёсся вслед канцлер. – Дело ведь плохо! Вызван мной Петефхапи.

– Это не он там? – стала вдруг Хенутсен.

Вдали той же самой аллеи шли копьеносцы, ноги их шлёпали… Близ отряд замер… Друг в друга вперились: грязные и оборванные после марша, в рубцах, в пыли ветераны – и в белых схенти свита с незнавшими битв мечами, чистая и душистая.

С шумом, резко, на плиты вдруг опустилась клетка с муркнувшим Небти-Чебти. Воины пали ниц.

Петефхапи, шагнув вперёд, поклонился, сыпля пыль.

– Царица! Кот глас шлёт. Его крепкой помощью взят Синай. Правда, не весь пока. Ибо вызван я с поля боя… Знал бы, будешь ты – вымылся бы, оделся.

Дама сказала: – Меч царя! Небти-Чебти, внуку Львиноголовой Сóхмет и внуку Бáстет, кошек-богинь, пришлют с моего стола рыбу, и молоко, и сыр. Тебе ж дар – Египет, тобой спасаемый много лет.

– Твой весь! – Воин повёл искалеченным носом и отвернулся к канцлеру. – Пищи б им, Хамуас, мудрейший. Где разместиться им? – Петефхапи снимал шлем и меч, совал их в бок, денщику.

– Где? На лужайке… Там… – махнул чати и после видел, как солдатня мчит к пруду, с ходу валясь в него. – Славно… – выдавил он, скрыв тягу перепороть их и отдать в рабство. Сéнмута, офицера, он послал в дом свой. – Идём же, – звал он, – в дом мой, в прохладу. Чтó я скажу – тревожит.

– Здесь скажи… А вы прочь! – Дама велела свите, чуя смысл встречи и не желая лишних.

Хамуас начал: – О, цвет Египта! О, ты, царица! Я, быв на море, плавал на барку, чтобы царь внял мне, будет он, вечный Хор и Хорахти…

– Хватит! – вскинулась дама, звякнув браслетами. – Пусть просто будет, или не кончим за славословием.

– Истинно! – отступал в тень пальм Хамуас. – Не так давно я был в Дельте, где тот Ра-Кедит. Сев в лодку, я приплыл к барке. Но мне не внял царь. Он сказал, сойдёт с барки, коль будет чудо… А почему я был? Почему терял время, нужное для правления? Ибо чин мой велик царской милостью, но и гнев царский страшен, коль возгорится!

– Так! – кивнул Петефхапи, держась от них дальше пахнущим телом, хоть никто не давал знать, что страждет. – Сотник плошает – горе. Чати 3 3 Высший чин в Египте Древнего царства, канцлер. плошает – может пасть царство.

– Истинно! – Канцлер тронул плечо его. – Истинно ты сказал, друг! Ра клянусь, Птахом, что дела плохи! Без царя сиры мы!

– Вздор… – Хенутсен сломила висшую с пальмы ветку. – Он сделал выбор: он выбрал море и свою шлюху, эту Эсмэ… Поёт она ему там? Пускай! Египет как-нибудь проживёт. Чернь вырастит хлеб, как раньше, жрецы поднесут богам, Петефхапи сразит врагов… Ты, чати, правь страной. И… я наставлю Хефрена, сына-наследника, пусть правит тоже. Ибо его трон. Царь же пусть ждёт чудес. Сойдёт с барки, коль будет чудо? Так сказал?

Хамуас оглядел тайком и её, и воина и поморщился, слыша визг Небти-Чебти, моемого в пруду, где плавали золотые рыбки… что теперь сдохнут. Челядь уже несла блюда и, ясно, пиво. В зной солдатня, знал канцлер, пьёт это пиво, а после мочится и рыгает… Он подавил злость, в том числе на гостей: ум – детский, не видят дальше себя и внешнего. Дел-то всего для них, что Хеопс сидит год в той барке. Не видят, что происходит. А – происходит .

– Враг жизни! – крикнул вдруг он рабу, что обрезáл куст. – Ты станешь падалью для гиен, клянусь! Режь выше!.. – Он поклонился. – Прости, царица. Частности – образ общего. Кавардак в стране… Объяснить надо много, а ты не хочешь в дом, где сесть бы и обсудить дела… Может, в аллею нильских акаций, в аллею миртов или оливок? Там павильоны. И тамариск цветёт: вон тамарисковая аллея…

– Мудрый, – встрял Петефхапи, – твои сады больше царских, и мы до вечера не пройдём их. Я, бросив войско, шёл к тебе день и ночь. Скажи, не с царём ли что?

– Слушайте, цвет Египта, – начал тот, не томя их. – Докладывают о сходках в Мемфисе. Чернь и знать неспокойны. Минул уж День Кормлений Áписа в его храме. Но царя нет, бык голоден в смысле сакральном. Бык ведь сей – облик Птаха, бога богов, Творца. Царь же есть длань богов. Связь с Птахом рвётся, мнит люд, коль забыт Áпис. Царь – и никто иной – кормит Áписа. Мелочь ли – пропустить обряд? Капля, знаем мы, камень долбит, – горбился и оглядывался на шумливую солдатню хозяин. – Мелочи ценны. Каждый шаг важен. Цепь шагов вяжет путь, цепь обрядов – традицию как путь жизни. Ты, о, царица, вздрогнешь, если вдруг день затмится, ибо привыкла к свету. Ты, меч царя, заплачешь, если вдруг смоется Небти-Чебти. Чернь же слабей нас. Если сто лет, и триста царь кормил Áписа и не стал – люд в ужасе. Ибо путь – прерван… С малого и растёт разлад. Жизнь Египта – цепь из обрядов. Нет одного – цепь рушится. Нет обряда – и люд не чувствует крепость жизни, видя провал в ней. Люд задаёт вопросы и хуже трудится и воюет: мысль отнимает силы, мысль ослабляет люд… Я, – канцлер кашлянул, приложив к рту платок, – вижу, как без царя страх ширится, чернь томится и чин сбивается. Эти, что на пруду, – сдержался он от слов грубых, – завтра же, протрезвев, заспорят: где царь? чтó пропустил обряд Дня Кормлений? жив ли вообще царь и кто днесь правит, если царя нет? Толки витают, множатся. Без царя слаб Египет, мнят и нубийцы, и азиаты. Поэтому и отпал Синай, где, меч царя, воюешь. Рейды ливийцев из их оазисов участились. В Нубии беспорядки. Это всё – оттого что царя нет. Двор – зеркало, в коем видит себя Египет. Двор – корень древа Египта. Корень слабеет – рушится древо…