Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

– Я вас умоляю, пересядьте ко мне за столик, – невыносимо покраснев, прошептал молодой человек, – как я был прав, что не надо было говорить с этим человеком, более того, в его присутствии…

Я с готовностью пересел.

– Видите ли, – неловко сказал Лэмб, одновременно помахав официанту за вторым стаканом водки, – видите ли, моя жена…

– Я вас понимаю, – обыденным голосом сказал я, намеренно не проявляя интереса, чтобы несколько скрасить прозвучавшие от Голубцова подробности. – Жена. Я понимаю.

– Стерва, – вдруг сказал Лэмб совершенно без акцента. Казалось это слово имело для него какой-то необщий, знаковый смысл. Он отпил большой глоток из нового стакана и болезненно сморщился. Его голубые глаза стали влажно блестеть.

– А вы когда-нибудь были женаты? Были женаты на русской? – с лихорадочным любопытством спросил он.

– Нет, не был, но я могу представить – представить и понять, я ведь писатель.

– По-настоящему, я должен был бы опасаться вас. Но вы слышали, что сказал этот человек – мою историю уже растаскали по жёлтым газеткам, как клочки грязного белья. О, fuck… – брезгливо скривился он, – эти их домыслы по поводу размера моего фаллоса… Уверяю вас, с этим у меня всё в порядке, даже более, чем в порядке…

– Не беспокойтесь, я вам верю, – прервал его я. Его анатомические особенности интересовали меня меньше всего.

– Вы можете представить, – повторил он, – ничего вы не можете представить. Смотрите: вы – известный человек, образованный, богатый, приезжаете в облезлую Россию в конце перестройки. Вы входите в узкий кружок людей, каким-то образом относящихся к университету. Вы знакомитесь на чьей-то убогой вечеринке, как это было принято тогда – на кухне, среди стаканов водки и спитого чая, из которых все отхлёбывают без разбору – с девушкой. Она с первых же слов смотрит вам в рот. Вам кажется сразу, что вы её страшно обидите, если не обратите на неё внимания. Вы обращаете внимание, и немедленно видите, что бедняжка поверила, что она вам интересна. Она даже некрасивая, что уж говорить об ухоженности. Она глуповата, в чём-то ограничена, не знаю, как объяснить, хотя и вращается в определённой среде. Вы говорите что-то незначительное, чтобы её не огорчать, бросаете вскользь, что как-нибудь сходите с ней на выставку, в концерт… Затем в течение месяца, пока вы живёте в этом городе, вас преследует кошмар – несчастное существо звонит вам в гостиницу в три часа ночи, когда вам только что с трудом удалось уснуть после работы над рукописью, она ждет вас у дверей университета, а когда, сдавшись, вы соглашаетесь выпить с ней кофе в ближайшей забегаловке, она, значительно глядя на вас, заказывает лошадиные порции спиртного, и потом вы тащите её на себе до её дома, где в подворотне её рвёт на ваше пальто. Наутро она звонит вам полумёртвым голосом, она уверена, что вы её не простите, называет себя последней дрянью… Я уверял, что всё о’кей, не надо так унижаться, но это повторялось несколько раз, и потом я просто грубо отсылал её, как у вас говорят, но она не оставляла меня. Я уже дошёл до последней степени отвращения к ней, когда один мой знакомый русский профессор сказал, что это есть настоящая русская любовь, которая заставляет ваших женщин ехать за своим избранником в Сибирь, бросаться за ним в горящий деревянный дом… Я новыми глазами посмотрел на убогое создание. Неужели это подлинная русская страсть, о которой столько написано вашими классиками! В этом новом качестве девушка стала мне безумно интересна. В полнейшем убеждении, что я могу стать обладателем некого редкого сокровища, я предложил ей выйти за меня. Свадьба состоялась в Петербурге. Потом…

– Да, да, что потом? – нетерпеливо спросил Голубцов, жадно ловивший каждое слово и не сомневавшийся, что он с полным правом участвует в разговоре.

– Потом, – уже не обращая внимания на Голубцова, неуверенным, запинающимся голосом, как будто он всё ещё не переставал удивляться чему-то, продолжал Лэмб, – потом несколько месяцев я находился в гордом сознании того, что я невероятно, по-божески облагодетельствовал живое существо. Пока однажды, придя вечером домой, я не увидел свою жену перед накрытым столом: она приготовила мои любимые блюда: крем-суп из брокколи, филе лосося со шпинатом, огромный стейк с запечёнными помидорами. Там были даже блины с икрой и шоколадный бисквит с ванильным суфле, – и всё это было сервировано на атрибутах моих лучших выходных костюмов, даже в шляпе было налито что-то густое, бело-розовое, вроде креветочного коктейля, выглядевшее вполне тошнотворно. А она стояла возле стола в чёрном вечернем платье и торжествующе улыбалась. Кстати, она была даже и не очень пьяна. Тогда я рассердился, заставил её убирать всё, соскребать застывшую, жирную пищу с моих пиджаков и брюк, которые всё равно были безнадёжно испорчены. К концу вечера она ползала передо мной по полу, вся перемазанная едой, с потными, слипшимися волосами, рыдала и просила у меня прощения за то, что я женился на ней, такой ничтожной, гадкой и пакостной женщине… Она уверяла, что сделала всё это именно потому, что отлично понимает, что никогда не будет достойной меня… Совершенно ничего не соображая, я тупо твердил ей, что если бы она не делала этой безвкусной глупости с моей одеждой, мне бы и в голову не пришло искать в ней упомянутые ею качества… Пара дней прошла спокойно. Затем мы пошли на какую-то вечеринку после открытия выставки моего знакомого художника Н. Подруга Н. о чём-то непринуждённо болтала со мной, когда Анастасия…

– Её звали Анастасия? – задумчиво переспросил я.

– Зовут, её зовут Анастасия, – с внезапно прорвавшейся ненавистью прошипел Лэмб. Затем он опомнился, и, отпив ещё один большой глоток, продолжал ровным, лишь иногда нервически звенящим в самых болезненных для него местах голосом:

– Так вот. Анастасия буквально бросилась к нам и каким-то пронзительным, но одновременно очень грубым и пошлым голосом, как кричат обыкновенно торговки на вашем русском базаре, стала что-то требовать от подруги Н. Я понял только, что она добивалась, чтобы та оставила меня в покое, иначе… тут были какие-то угрозы, ещё какие-то слова, которые я потом хотел посмотреть в словаре, но забыл. В этот момент на меня она вообще не обращала внимания. Я стоял, как с плевками на лице. Потом она выкрикнула, чтобы подруга Н. не обольщалась насчёт того, что у неё всё на месте , и все немыслимые позы, в которых находились разнузданные женоподобные монстры на неоэкспрессионистических картинах Н. были списаны с натуры с неё, Анастасии… Провожаемые сочувственными взглядами и язвительными перешёптываниями, мы покинули вечеринку. Дома она опять валялась у меня в ногах, унизительно прося прощения за то, что она такая бестактная, базарная и теперь ещё (да-да, ты должен это знать – такая развратная!). Когда я немного успокоился, и дрожащими руками взял рукопись, чтобы заняться ею за своим столом в кабинете, она подошла ко мне, и со знанием дела, обыденным голосом сказала, что её удивляет, почему после таких невыносимых переживаний я не возьму бутылку водки, или виски, или, на худой конец, пятновыводителя и не нажрусь как свинья, и не изобью её. Тогда ещё я считал, что моя мечта не окончательно умерла, что она живёт где-то в ней, может быть, только очень глубоко. Поэтому я послушался, взял бутылку виски, как следует нажрался и избил её, используя боксёрские приёмы своей студенческой юности.