Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

– Молодец, Джонни! – в восхищении крикнул из своего угла Голубцов, – вот это нормально , так с ними и надо, с этими сучками.

– Так продолжалось ещё полгода: все эти разгорающиеся страсти, этот позор, эти унижения, эти валяния в ногах, эти пьянки, это битьё. И только потом я понял, – бесстрастным, монотонным голосом продолжал Лэмб, – что всё, чего она от меня добивается, будет, в конце концов, сводиться лишь к тому, что какой-нибудь такой хрен , – он с брезгливым недоумением посмотрел на Голубцова, – в подъезде, в пивной, здесь, в вагоне-ресторане или на церковной паперти скажет тебе: парень, это нормально , ты молодец, так с ними и надо, по-настоящему, по-русски… Так я познал русскую любовь, – заключил он с горькой иронией.

– И это всё? – нейтрально спросил я.

– Как же, всё! Самого остренького, самого деликатесного не рассказал. Пожадничали, сэр! – нагло крикнул Голубцов, которому самому не терпелось рассказать продолжение скандальной истории.

– Для меня – всё, – невозмутимо, но со злой гримасой сжав зубы, ответил Лэмб. – Далее, если хотите узнать – прочтёте в газетах. А впрочем, суть такова: когда я перестал нажираться, бить Анастасию, вообще реагировать на её выходки, она стала доходить до исступления, крича, что я не способен на настоящие чувства, что я не мужчина, что я не понимаю, что такое страсть, что иностранец и в подмётки не годится настоящему русскому мужику , который только и может это понять, и т. д., и т. п. Она стала провоцировать меня всеми возможными способами, вешалась на шею каждого моего знакомого, таскалась по каким-то подвалам и чердакам , крича, что это есть последняя степень падения, и если я не остановлю её, то будет поздно… Наконец, она остановила свой выбор на неком азербайджанском торговце овощами. Я понял, что это серьёзно, поскольку Анастасия часто звонила ему ночью, с восторгом шарахаясь от трубки, из которой неслась матерная ругань, к тому же, у неё появились синяки, и я предложил развод. Пока тянулся процесс, торговец овощами куда-то скрылся. Так что «новый муж», о котором шла речь, это один из новых знакомых Анастасии по подвалам, кажется, спившийся музыкант, который не вызывает у меня ничего кроме сочувствия. Что же касается всех подробностей самого развода, этого якобы плевка мне в лицо, драки в общественной уборной в здании суда, то это всё чушь и домыслы. Я почему и еду в Россию, так только лишь потому, что мне написали, будто бы музыкант повесился. То есть, не окончательно повесился, к счастью, его спасли и отвезли в больницу. Я же чувствую теперь некую ответственность за тех, на кого пал выбор моей жены. Вы будете смеяться, но когда я женился на ней, она была невинна. Значит, это я положил начало этой дикой страсти, которая живёт в ней, страсти, которую я могу назвать не иначе, чем страстью…

– Падения, – безошибочно дополнил я.

– О, вы разбираетесь в страсти, – с завистью сказал Лэмб, – и это без моего опыта! У вас, образованных русских, наверное, своего рода прививка против этих вещей, квинтэссенция ваших классиков, в книгах которых мы, иностранцы, видим лишь экзотическую мишуру, русскую широту, открытость и размах – всё какие-то геометрические и географические понятия.

– Да, страсть должна измеряться в понятиях семантических, страсть – это ловушка для языка.

– Брехня, – уверенно произнёс Голубцов, который начал огорчаться уводу разговора в какие-то языковые бредни.

– Благодарю вас, – чуть слышно сказал я, – за прекрасную иллюстрацию одной из разновидностей страсти. Могу сказать, что эта тема меня невероятно интересует. Более того, я сам еду в Россию, чтобы познать некоторые другие проявления страсти в их чистейшем виде: кроме величайшей страсти падения, страсти саморазоблачения и страсти унижения, я подозреваю присутствие страсти самозабвения и страсти самопожертвования, а также страсти безумства и страсти юродства, полноценно развитых исключительно в России, в отличие от других универсальных мировых страстей, как, например, страсть разрушения и страсть господства.

– А также страсть воровства, злодейства, нецензурщины, вандализма, нечистоплотности, беспринципности, пошлости, празднословия и продажности, – саркастически добавил Лэмб.

– Частности, – небрежно отметил я, – среди названных мной одна страсть самопожертвования ещё не окончательно отрефлектирована разумным сообществом как наиболее разрушительная для индивидуальности окружающих.

– Браво, господин Маусов! – оживился Голубцов, – вот я только что читал в «Петровском мусоровозе», как один инвалид во Всеволожске костылём забил насмерть жену, которая ухаживала за ним двадцать лет. Вот уж точно – разрушительное действие самопожертвования.

– Индивидуальность…, – возразил я.

– Ах, оставьте, – с невыносимой тоской сказал Лэмб, – я вас уже понял. Зачем искать слова, легче понять – и забыть.

– А зачем тогда книжки писать! – впервые справедливо возмутился Голубцов. – Не слушайте вы этого оплёванного европеишку, господин Маусов. Послушайте, Голубцов рекомендует – возьмите наших газеток: «Русский душок», «Вечернее чтиво», «Плевок», «Замочная скважина» – страстей там хватает. Такие мерзопакостные истории попадаются – на десять книг хватит. Я у проводницы сейчас свежую купил, железнодорожную – «Ежедневные отправления», – тоже, столько всего пикантного, прямо в животе засосало. Хотите, я вам потом занесу? Вы в каком купе?

Усталый, но довольный возвратился я в купе. Бедный Лэмб. Поистине, мир тесен. Я узнал его Анастасию. Предполагаю, что и с ним мы ещё увидимся, и бедняга познает чуждую ему страсть нежеланной встречи и раскаяния за откровенность. Я-то прекрасно помню эти нежеланные встречи – мой юношеский комплекс. Сколько раз я невежливо отворачивался от знакомого лица на улице, по какой-то причине полагая, что вид мой не соответствует моему внутреннему облику, что у меня не та одежда, не то выражение, не тот взгляд – в общем, что я – это не я. Теперь-то я другой, но до сих пор помню, что разрушение дистанции – это больно. Если упрямо разрушать дистанцию против воли человека, неминуемо последует ответная реакция – то «я», которое он пытался скрыть от вас, предстанет перед вами в гипертрофированной форме: вы с ужасом увидите перед собой незнакомое, грубое существо, или будете свидетелем мгновенного распада личности, оставляющего перед вашим взором наиболее тяжёлые элементы – унижение, стыд, страх, боль. Я не знаю этой скрытой статистики, но сколько людей, перед тем, как покончить с собой, пережили подобные нежеланные встречи. Этого не фиксируют протоколы, этого не помнят свидетели. Этого никто не знает. Опыт подсказывает: отвернитесь от идущего вам навстречу знакомого, если вы заметите в его лице черты болезненного переживания дистанции.