Фёдор Толстоевский - Идиоты. Петербургский роман

– Правила везде одни. Один хрен, – пояснило существо. – Хотите закурить?

Он протянул мне пачку «Примы».

– Спасибо, у меня свои.

Я неловко прикурил. Руки ещё дрожали. На чём они будут пытаться меня сломать?

– Я позвоню в консульство. Немецкий консул…

– Не надо, – отмахнулось существо. – Это только осложнит. Мы для вашей же пользы. Наше дело – предупредить. А то будет хуже. Вы же не хотите превратить ваше приятное пребывание в Петербурге в заточение на больничной койке – со сломанными рёбрами, разбитой физиономией, вывихнутым бедром, расплющенными пальцами, по которым проехался грузовик, или, не дай Бог, со сломанной шеей и парализованными конечностями? Только представьте – провести остаток жизни в инвалидном кресле! Да может случиться и хуже – этот же ваш консул вынужден будет озаботиться отправкой ваших бренных останков скорбящим родственникам!

– Даже так, – вяло промямлил я.

– А что вы думаете! Местные жители знают, до какой черты могут позволить себе определённые вольности, вы же, с вашей тупой европейской спесью, думаете, что можете накласть на наши правила. Супермен хренов.

– Я наивно полагал, что это личное дело…

– Самоубийца! – с отвращением прошипел плюгавый.

Я нервно мял окурок в пепельнице. Похоже, бездны русской души стали охраняться почище государственных секретов. И это они называют свободной страной!

– И это вы называете свободной страной, – пробубнил я.

– Пока возьмите свой паспорт.

Он брезгливо шваркнул мне мои корочки.

– Я могу идти? – спросил я, не веря своему счастью.

– Идите. Я вас предупредил. Да, кстати, – он пронзительно взглянул на меня, – не желаете ещё раз ознакомиться с правилами? У нас как раз есть новое издание.

Правила… Должно быть, любопытный экземпляр. Если бы я смог вывезти их в Кёльн, это было бы почище новой книги. Представляю, как взвоют газеты.

– А эти правила – кем они вообще санкционированы? Всё это с ведома правительства, президента, или это ваше местное нововведение?

– Я даже точно не знаю, – сразу заюлил плюгавый. – Занимается ли этим сам президент… Я думаю, конечно, у нас в городе это с ведома губернатора, а так, наверное, специальное управление отвечает за все новшества.

– Понятно, – со вздохом сказал я. – Может быть, подарите экземпляр?

– Вообще-то казённый…

– Я заплачу! Сто, нет – пятьсот долларов.

– Только никому ни слова! – пискнул плюгавый.

Я вывалился из автобуса, сжимая в руках толстенькую брошюру. Пришлось прислонился к фонарному столбу, закружилась голова. Правое бедро всё ещё тупо ныло. Я открыл «Правила». Прочту хотя бы первое. Что-нибудь вроде: «Не лезть в чужую душу грязными лапами, держаться подальше от всех проявлений чужой страсти, стра…, стр…». Страница 1. «Настоящие Правила устанавливают единый порядок дорожного движения на всей территории Российской Федерации…». Я посмотрел вслед отъезжавшему миниавтобусу с надписью «Дорожная инспекция». Так, понятно.

– Счастливо! – крикнул мне вслед плюгавый, высунувшись из окна. – Только в другой раз просто смотрите по сторонам. Надо всегда быть начеку! Если честно, этот мудак из «Икаруса» сам виноват. Никто, на самом деле, на хрен и не соблюдает правила!

По дороге в гостиницу я продолжал думать о том, как это случилось. Как так оказалось, что когда меня толкнул «Икарус», поблизости сразу оказался этот миниавтобус с дорожной инспекцией? Не было ли это подстроено? Я так и не понял, предупредили меня, или нет.

Прежде всего я должен был снять квартиру. В агентстве долго не могли понять, что мне нужно. За деньги, которые я предлагал им, мне подсовывали то стерильные после евроремонта апартаменты, напоминающие палаты психиатрической клиники, с тежёлым, мрачным видом на холодную Неву, то с трудно скрываемой гордостью за родной город и его неистребимую культуру вели меня по заплёванной лестнице в полную антикварной мебели и старинных книг квартиру какого-нибудь обнищавшего профессора, живущего сейчас в пригороде. Я не хотел произносить в агентстве слово «кич» из опасения, что они попытаются создать в нейтральной квартире фальшивку того, что мне было нужно, закупив необходимые атрибуты. А мне нужна была настоящая вещь. Неожиданно мне повезло. Как раз когда я сидел в агентстве, с вялой безнадёжностью разглядывая предложенный мне альбом с фотографиями квартир, в которых, к моему отчаянию, более или менее безуспешно были истреблены черты лубочности и дурновкусия, я увидел её. Это была женщина лет пятидесяти, гордо несущая свою неаппетитную полноту, затянутую в толстое платье-джерси, нагло сверкающее люрексом. Обеими руками она держала перед собой норковую шубу, явно опасаясь положить её куда-либо хоть на секунду. Её волосы и лицо несли на себе несомненные черты тщательного, но безграмотного ухода: первые были настолько замучены окраской и завивкой, что напоминали золотистые капроновые волосы куклы, а лицо имело неестественно розовый цвет, который крайне невыгодно соседствовал с оранжево-кирпичной помадой, которой пользовалась женщина. Что я должен ещё добавить в её описании? Конечно, нетрудно представить три-четыре, а то и пять толстых колечек с бриллиантами на её неизящных пальцах, и запах духов… Это была, видимо, как раз та сфера, где проявлялась её прирождённая бережливость: духи были французские, но не из дорогих, удушливо-сладкие и слишком навязчивые, их запах плыл за ней, как небольшое приторное облако. Она пришла сдавать свою квартиру, и я сразу понял, что у неё было то, что я искал. Даже не посмотрев квартиру, я с готовностью заплатил недоумевающему агенту его комиссионные, и мы ушли с этой женщиной. Она нисколько не удивлялась, что богатый иностранец, каким меня представили, так стремился поселиться у неё. Всю дорогу она повторяла, что квартира «шикарная», и я предвкушал стопроцентное попадание декораций в атмосферу моего маленького спектакля.

Дом находился на улице Типанова, у Московской площади. Когда Любовь Семёновна, как звали хозяйку, торжественно открыла толстую железную дверь, и я оказался в прихожей, я испытал чувство лёгкой тошноты, вызванной не столько культурным шоком, к которому я был готов, сколько лихорадочным волнением автора, предвкушающим начало уже вполне сложившейся в его сознании работы. В прихожей стоял запах дешёвой парикмахерской: Любовь Семёновна беззастенчиво раскрыла его тайну, щедро распылив из пульверизатора цветочный освежитель воздуха. Мне не терпелось приступить к осуществлению своих планов. Надо ли описывать квартиру? Со всей скукой, которую навевает последовательное перечисление, докладываю: толстые сталинские стены были оклеены нестерпимо притягивающими внимание обоями: поверх золотого фона шли крупные рельефные букеты цветов, среди которых преобладали розы; с блеском этих обоев могла успешно соревноваться только огромная хрустальная люстра, низко свисавшая с высокого потолка почти до наших голов (напомню, я говорю о прихожей; в гостиной, как это не невероятно, моё воображение поразила ещё более огромная хрустальная люстра); мне трудно говорить о мебели – я просто не знаю названий этих почтенных предметов, могу лишь отметить умопомрачительное сочетание обивки с её достойными внимания контрастами ярко-зелёного и оранжевого (контрасты, в своё время излюбленные Гогеном, но здесь далеко не с гогеновскими оттенками), бордового и канареечного – с не менее примечательными коврами, безумно топорной деревянной резьбой и толстыми позолоченными кольцами на шкафах, за стеклом которых с неизбывной самоуверенностью теснились ряды хрустальных посудин. Здесь, конечно же, были и шкафы с рядами книг – с неожиданным вкусом, в отличие от обивки кресел, подобранных в тон отполированных полок. Были здесь и картины, содержание которых заставило меня сомневаться, не переигрываю ли я, настолько оно было предугадано мной. Не буду упоминать множество милых мелочей: маленьких ковриков, подушек, расписанных тарелок, ваз, фарфоровых фигурок и искусственных цветов, покупка которых каждый раз должна была сопровождаться настоящим озарением дурновкусия. Я любезно попрощался с хозяйкой, которая с гордостью оставила меня среди этого великолепия пошлости, не подозревая, какие садистские сцены будут разворачиваться в любовно созданном ею гнезде.