Николай Гайдук - Святая Грусть

Чайка загалдела, поднимаясь и прижимая к животу два розовых цветка – мокрые лапы, роняющие солоноватые росы.

Послышались команды на гортанном языке:

Брасос кранбер!

Анго!

Кронкур!

Моряки на реях замелькали, убирая паруса. Капитан рискованный попался. Громадный галион похож был на деревянный айсберг с тремя высоченными мачтами, с полубабой-полурыбой, мастерски вырезанной на бушприте и на корме. Заряженный страшною силой – неукротимой инерцией – галион, приближаясь к причальной стене, мог мимоходом её покорежить и примять, как слон приминает траву… Галион мог пойти по сухому, далеко мог пойти, если вовремя не остановишь.

У кого-то нервы сдали на берегу. Раздался душераздирающий крик:

– Отдавай!

Капитан засмеялся, хорошо владея здешним языком:

Ни за что не отдам!

Отдавай, заморыш ё… Куда ты прёшь?!

Якорный канат слетел со стопора. Многопудовый разлапистый якорь шумно обвалился – брызги над причальной стеной взлетели зеленоватым крупным виноградом.

Мальчишки-ротозейники ловко ловили мокрый «виноград», глотали, причмокивая, хвалились:

А у меня-то ягодка повкусней была!

Зато моя крупнее!

Ничего подобного – с одного куста.

Грубый голос грянул сбоку:

– Эй, мелюзга фартовая! Поберегись!

С высокого борта канат полетел – над головами зашипела «змея пеньковая», раскручивая смоляные кольца. Петля захлестнула дубовую толстую кнехту, почерневшую от времени, от непогод. Канат ложился узловатыми «восьмерками», натужно скрипел между кнехтами – помаленьку потравливался, не в силах удержать гарцующую громадину. Вода плескалась между бортом и причальной стенкой, на дыбы вставала и похрапывала.

Ребятня глазела на швартовку, отступала под напором взрослых, гомонила там и тут:

Какой корабель, ух ты!

А знаешь, как зовут его?

Знаю. Голиаф.

Не голиаф, а галион, понятно? Тятенька сказал мне.

А какая разница?!

Большая. Голиаф – человек, великан такой был.

А это разве не великан? Вон скоко пушек на бортах натыкано.

Это скоко же ему надо пороху с собой таскать?

А чугунных ядер?

Целу гору!

– Не-е, с ядрами потонет он, как заштормит.

– А што ему? Три дня болтался в окияне и хоть бы хны. Все паруса, все веревки на месте.

А зачем он к нам приплыл?

Плавает г… Мне тятенька сказал.

Отвали ты с тятенькой своим.

– Ясно дело, торговать причапал. Скупцы пожаловали.

– А тятенька сказал, на ём палач приплыл. Заморыш.

– Не-е, дурохамец.

– Будто своих нельзя поставить с топором на площади.

– Своих нельзя, мне тятенька сказал.

– Почему это?

– Свои слишком добрые. А дурохамцы эти… хоть петуху, хоть человеку срубят голову, не охнут.

И я срубил бы!

Ну, конечно, потому как папа у тебя из Дурохамского Дуролевства. Хоть ты и скрываешь, но я-то знаю.

А по сопатке хочешь?

Мимо проходил моряк, вмешался.

– А ну-ка, прекращай! А то с причала прогоню. Свалитесь в воду, драчуны, потом отвечай за вас.

Чёрный силуэт галиона нагромоздился на солнце.

Вода, зажатая между бортом и причальной стеной, поскулила и замолкла, разбегаясь к носу и корме… Густая тень упала на причал, неся прохладу. Терпко, таинственно и чудно запахло просоленными просторами и ароматными лепестками загадочной «розы ветров», которую по многу раз на дню с удовольствием нюхает каждый моряк и любой путешественник, только никто ещё не видел, где она растет и как цветёт.

Ребятишки и подростки продолжали гомонить:

Говорят, заморыши петуха заморского нам привезли.

Говорят, что он поёт куда как лучше Будимира-Будисвета!

Не заморский петух, а морской. Он петь не умеет.

Как это так – не умеет? Всякий петух поёт.

Да это не петух, а рыба. Триглотит… Или как её звать-величать?

Рыба тригла, – подсказал моряк, стоящий рядом и весело щурящийся на бестолковый разговор мелюзги.

Вы, дяденька, скажите им, скажите, разве эта тригла может кукарекать?

Обязательно, – серьёзно сморозил моряк. – Когда морского петуха кладут на раскаленную сковородку, он кукарекает громче любого сухопутного.

– Неправда ваша, дяденька.

Моряк засмеялся, ушёл.

На широкой палубе галиона дымил таганок. Запахло напитками из пережаренных кореньев и желудей. Доносило порохом от бортовин, поцарапанных железным абордажным когтем, порубленных секирами – глубокие шрамы видны там и сям. Чугунная бомбарда стоит на нижней палубе – каменные ядра в пирамиду сложены.

Заскрипели вязовые плахи: сходни гнулись деревянными пружинами, выталкивали на причал.

Заморыши там и тут появились. Дурохамцы табачными трубками закудрявили воздух. Тарабарщина горохом затрещала по святогрустным ушам:

Конгур бари…

Дебир куна кварнер…

Цветные шаровары замелькали. Тюбетейка. Чалма. Кольцо в носу (строптивым бугаям такие кольца вставляют в селах и деревнях святогрустной стороны). Посеребрённые пистоли, ручки кинжалов сверкают за поясом. Кривые сабли волочатся по земле. Кусками рафинада белеют ослепительные сладкие улыбки. Косоглазый чёрный уголь под ресницами горит в прищуре, дымом заволакивая чужеземный взор: попробуй, пойми, разбери, что затаилось в этих глазах. Народ всё больше мускулистый, загорелый до бронзы. Подойди, постучи по груди – зазвенит, окаянная… И где только солнце такое печёт?

– Эх, Васятка, уехать бы с ними! Там, говорят, не бывает зимы никогда! – вздохнул какой-то горемыка.

Бородатый «Васятка» резонно ответил:

От добра добра не ищут. Бога не надо гневить. Живём неплохо. Винцо, да хлеб, да крыша над головою. Чего тебе надо ещё?

Надоела мне Святая Грусть! Грешного Веселья сердцу хочется!

Дурохамец тут как тут. Подошёл, воркует:

Ломами барзас кваркуш…

Васятка, что он говорит?

Поезжай, говорит, если хочешь. Двух моряков во время шторма смыло за борт, так что им люди нужны.

Мастеровой человек Богдан Богатырь – с младшим сыном Коляней – оказался в этот день в Фартовой Бухте.

Коляня с интересом наблюдал, как местные мальчишки суетились на причале, шило на мыло меняли у захребетников и дурохамцев. И взрослые дядьки – контрабандисты – не теряли времени: из-под полы друг другу совали что-то, напряженно поглядывая по сторонам.

На бортах галиона протопилась между плахами смола, затвердела чёрными сосульками. А на ближайшей мачте – на месте срубленного сучка – пузырьками надулся янтарь, перекипев, под южным солнцежаром.

Смотрел мальчишка на корабль и чувствовал, какая, должно быть, огромная Матушка-Земля, какая заманчивая. В этой бухте недавно ледяной припай отодрался от берега, только-только снежная короста с гор сошла, в логах ещё стоят подснежники, синея от холода и приплясывая на тоненьких ножках… А где-то уже солнце пробирает землю на пол-аршина – яйца можно печь в песке, а на камнях глазунью можно жарить, говорят, как на раскалённых сковородках.