Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

На этот раз вместо отзыва школьного учителя – какие мы замечательные будущие педагоги – которым завершалась практика на третьем курсе, каждую сборную группу практикантов отдавали под надзор кого-то из преподавателей с кафедры английского языка для оценки нашей профпригодности по результатам практики.

Око за око, так сказать, ведь мы их тоже оценивали на протяжении четырёх лет.

Когда нас, первокурсников, разделили на группы обучения, куратором моей стала Лидия Панова, влюблённая безответной любовью незамужней женщины в замдекана Близнюка, который, в свою очередь, безответно любил свою красавицу-жену.

При помощи своей должности он трудоустроил свою молодую жену преподавательницей англофака сразу, как только та получила диплом об окончании НГПИ, но она его бросила и уехала с кем-то другим в Киев.

Панова, с её гормональными усиками, широкими очками и толстым слоем марафета на лице, не имела шансов окрутить Близнюка, хотя девочки моей группы за неё болели, а сама она затевала с ним разговоры на английском языке, когда Близнюк имел неосторожность пройти под её балконом в пятиэтажке институтских преподавателей в Графском парке, по ту сторону Старого корпуса и здания музпеда.

Куратором второй группы была Нонна, тоже в очках, но моложе Пановой и без косметической штукатурки.

Однажды на каком-то субботнике Вирич подослал меня к ней со стаканом белого вина, типа, не хотите ли ситра – жажду утолить?

Она улыбнулась мне приятной улыбкой и – отказалась.

Нонна всем приятно улыбалась, но никого не арканила.

Куратор третьей группы опять-таки носила очки, была блондинкой и полнейшей дурой. Английским она владела в пределах упражнений учебника Гальперина для первого курса и неосознанно любила Сашу Брюнчугина – мальчика своей группы.

К такому выводу меня привела её привычка на каждом общем собрании факультета склонять его имя.

Типа, как тот римский сенатор, с его неизменным призывом разрушить Карфаген.

Местный мальчик из зажиточной семьи, никому не грубит, пару раз в месяц появляется на занятиях. Чего ещё надо?

Она буквально всех заколебала своим гласом вопиющей в пустыне.

На четвёртом уже курсе в большой четвёртой аудитории опять вышла к кафедре:

– Полюбуйтесь! Брюнчугин даже на общее собрание не изволил явиться!

И тут даже ветер снаружи не выдержал и с размаху захлопнул раскрытые по случаю наступившей весны рамы высоких окон. Чуть стёкла не вылетели.

Она аж пригнулась и позабыла что там дальше идёт про Карфаген.

И, наконец, куратор без очков, куратор не женского пола, куратор четвёртой группы – Рома Гуревич.

Он тоже еврей, как остальные, известные мне Гуревичи, или тот же Близнюк, только постарше и полысее.

И он вечно чем-то занят и с кем-то говорит, и пылко жестикулирует.

Один раз я пересдавал ему зачёт в Старом, разумеется, корпусе.

Я проследил как он вышел из Нового корпуса в нужном мне направлении, вернулся к Старому и стал дожидаться его подхода.

Через десять минут я забеспокоился и прочесал двести метров асфальтной дорожки между Старым и Новым корпусом.

Он ещё только дошёл до угла Нового, постоянно останавливаясь и оживлённо дебатируя с каждым встречным-поперечным преподавателем.

Я вернулся на исходную позицию, но теперь уже сел на скамье под берёзами.

Ещё через двадцать минут он, наконец, завиднелся возле большого печального бюста Гоголя.

Есть середина пути!

А куда денешься, если у тебя несданный зачёт?

Шестьдесят две минуты ушло у Ромы, чтоб преодолеть эти грёбанные двести метров, но, думаю, это не предел его возможностей.

За это я и дал ему кличку «кипучий бездельник».

Официальным его прозвищем было «Рома-Фонетист».

Среди преподавателей он отличался самым чистым произношением звука «th» за что и начитывал магнитофонные плёнки с текстами про Паркеров, чтобы студенты их слушали и повторяли в кабинках лингафонной лаборатории.

Не зря же его звали «Фонетист».

Кроме фонетики была ещё масса других предметов, различных и нужных.

К примеру, Сравнительная Лексикосемантографоструктуросиология – язык сломаешь, пока экзамен сдашь.

Эту самую Лексикос.. ну, вобщем – …логию нам преподавала потомственная преподавательница.

На ней эта династия обрывалась, потому что она была девственницей-пенсионеркой и целомудренно застёгивала свой преподавательский плащ огромной булавкой под самое горло.

Заменить её никто не мог – она по этому предмету даже учебник написала.

Тощая такая брошюрка со смазанным типографским шрифтом, автор… Фамилия такая… на свистящий, кажется, звук, или, всё-таки, на шипящий?.. вобщем, фамилия короче, чем название предмета.

Если она на лекции начинала позволять себе лишнее, ну, ходить там, по проходам между длинных столов-парт, типа – а как тут мои сравнительно-шрифто-смазанные перлы конспектируются? – то ничего не стоило поставить её на место.

Расстёгиваешь рубаху на груди, на две-три пуговицы, и слегка пощипываешь волосы на солнечном сплетении.

Всё.

Шипящая свистопляска кончилась – до звонка сидит как миленькая за преподавательским столом и упорно пялиться в свой план лекции, которую наизусть знает.

Обожаю девственниц.

Жомнир говорил, что после даже самого краткого разговора с нею его тянет принять ванну, но о вкусах не спорят.

Не помню, пошёл ли я в душ после экзамена по этой самой сравнительной – как её? – на котором тоже пришлось себе грудь чесать.

Но это всё предметы по специальности, а были ж ещё и общие, на которые являлись преподаватели с других факультетов и кафедр.

И каждый мнил себя доном Корлеоне и вымогал уважения; типа, своей лекцией он сделал мне предложение, от которого я не смогу отказаться и, вернувшись в общагу, погружусь в штудирование преподанного предмета.

Ага, как только – так сразу.

Единственным, кто вызвал во мне симпатию был Самородницкий, по какой-то из философий. Он на экзамене закурил. Открыто так, вальяжно и вместе с тем культурно – достал пепельницу с крышкой и туда стряхивал.

На его экзамен я пришёл из общаги и погнал какую-то околёсицу, совершенно от фонаря, возможно даже из другой философии, но он вдруг заинтересовался и поставил мне четвёрку. Сказал, что мне нужно сменить факультет и что он мною займётся, но вскоре уехал в Израиль.

Таким образом, практику я проходил в школе при сахарном заводе на станции Носовка – двадцать с чем-то минут от Нежина киевской электричкой и руководителем практикантов поставлен был Жомнир.

Рано утром мы отправлялись туда с высокой платформы вокзала – сборная из десяти разногруппных студентов и он в своём широком преповском плаще и берете в сочетании с аксессуаром из портфеля с ввалившимися боками.