Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Правда, Лида заметила как я прикорнул к поддону с кирпичом и задремал на солнышке, пока раствор не подвезли – такого раньше не случалось.

И Григорий сказал Грине, что я не тот стал и в доказательство отвёл его на лестничную площадку, где над нишей для электросчётчиков я неправильно положил перемычку – один край на пять сантиметров ниже другого.

Гриня сказал, что и так поедят, всё равно за ящиком не будет видно.

Пришлось в обеденный перерыв переделывать, а раньше я бы не допустил такого.

Ну, а в целом, я стал намного покладистей.

Единственное, в чём лечение не дало результатов, что я так и не начал опускаться на четыре кости, когда выводим стену до уровня панелей между этажами.

Все это делают на четвереньках – так и удобней и безопаснее, а я хоть мучаюсь, но ниже корточек не опускаюсь.

Вита тоже иногда оставалась коленонепреклонной.

( … кое в чём так и не удаётся выбить из себя юного пионера – «лучше нахитнутся с пятого этажа, чем класть угол стоя на коленях» …)

Когда я поехал в Нежин, то следил за собой, чтоб держать глаза чуть прижмуренными, а то больно жуткий вид у меня был – нижние веки обвисли, как будто меня заставляли смотреть документальный сериал про лагеря смерти, газовые камеры и крематории.

Как у Заводного Апельсина, про которого в кочегарке стройбата я статью читал в журнале «Москва».

Потом я заметил, что у меня стал наклёвываться второй подбородок и выбросил 200-граммовую баночку с назначенными мне таблетками аминазина в сливную яму на Декабристов 13.

Моя мать увидела это и начала кричать, что пожалуется психиатру Тарасенко о моём нарушении предписаний заведующей.

– Мама, как ты не понимаешь? Эти таблетки делают меня ненормальным.

Я всегда гордился своей стройной поджаростью, хоть и сутуловат, и не хотел её терять.

Всё стало как раньше. Почти.

Стройка. Нежин.

Веки вернулись на своё место, уже не надо жмуриться.

Переводы.

Стихи.

Стихи начали возникать с началом моей строительной карьеры в СМП-615.

Вернее, появлялись не стихи, а словосочетания; какое-то привлекало чередованием звуков в нём, другое своей двусмысленностью, но не в смысле охальности, а тем, что можно по разному его истолковать.

По ходу трудового процесса, незаметно для коллег-каменщиков, я переворачивал эти слова, переиначивал, выбрасывал из головы к чёртовой матери, или чертям собачьим, но самые упорные возвращались вновь.

Тогда оставалось последнее средство – перенести слова на бумагу и забыть.

( … за шесть лет таких незваных проходимцев собралось штук 30, на двух языках, потому что каждый приходил на каком ему вздумается.

Среди них были чисто графические, срисованные с натуры, типа, «яблоко неба пронзённое шпагой луча», были и звукоподражательные – «каркаломна баркарола», философские, как про съеденного Бога, и просто ритмо-шагательные «ах, о чём мы хохочем» …)

Одно из первых я показал Ире и она сразу встрепенулась – кто это та мадонна в телогрейке?

А мне откуда знать – случайно увидел в очереди на обед в рабочей столовой.

Про стихи на «На музыку В. Косма» она ничего не спросила: сразу видно, что про неё.

А когда она сказала, что ей сказали, что это неплохое стихотворение, то я перестал ей показывать.

Наверное, из ревности к неизвестному кому-то, кому она их дала на оценку.

Когда я прочитал своему брату Саше «Интервью скифа…», его реакция была мгновенной:

– Я тебя заложу!

( … если на твоё стихотворение сразу выныривает мысль про КГБ, то это хорошая публицистика …)

Плотнику Ивану почему-то понравилась строка про капусту на жале ножа.

Полгода спустя он попросил ещё раз про капусту.

Не знаю, что он в ней нашёл.

Случалось, что до конца обеденного перерыва ещё минут пять есть, а делать нечего, тогда в вагончике женщины-каменщицы просили прочитать чего-нибудь новенькое, а потом Гриня кричал:

– Серёга! Коней огнём не подковывают, для этого подковы есть! Мерин ты перéрваный!

Он вырос в селе Красное на батуринском шоссе и сызмальства разбирался в таких вещах.

Когда количество стихов перевалило за 20, то у меня качественно поменялось отношение к ним.

Чего будут валяться? Жалко же.

И я начал рассылать их в редакции журналов и книжных издательств. Как Мартин Иден из одноимённого романа Джека Лондона.

И они возвращались ко мне, как и к нему, но с ответами на печатной машинке.

Ответы смахивали на один и тот же ответ напечатанный через лист копировальной бумаги: про несоответствие основной тематике их издания, про переполненный редакторский портфель и ни одного слова о самих стихах.

Рецензия Грини так и осталась непревзойдённой:

– Мерин ты перéрваный!

Правда, какой-то литсотрудник известил меня, что в подобном стиле писали в 30-е годы.

Может, он этим хотел указать на устарелость, а на самом деле осчастливил – у стихов есть стиль!

( … да ещё какой! В 30-е Союз Писателей ещё не успели выхолостить чистками и репрессиями, в те времена люди ещё писали, а не готовили материалы к преддверию съездов …)

Мне исподволь начало доходить, что для людей кормящихся на непыльной должности всякие там «шпаги в небе» нужны не больше, чем занозы в заднице.

Окончательным вразумлением послужил отзыв из журнала «Москва» на «усталую Аллу».

Сразу видно, что литсотрудник проявил серьёзный и вдумчивый подход при рассмотрении полученного стихотворения.

Одно из слов оказалось ему неизвестным и он даже посмотрел в словаре что оно значит.

Он забыл стереть в моём стихе свои карандашные пометки.

Слово «вожделенье» осталось подчёркнутым, а рядом добавлено его толкование – «похоть». Не знаю в каком словаре он это нашёл, но меня оно оскорбило.

Последний удар нанесла фамилия рецензента под его ответом – Пушкин!

Представив Пушкина заглядывающим в словарь на слово «вожделенье», я понял, что со стихами надо завязать и перестал задалбывать редакции своей простотой – дошло-таки, что никакой я не Мартин Иден, и фиг мне тут, а не Америка.

Сократились почтовые расходы на конверты и отправку заказных писем.

Хотя обходились они не слишком-то и дорого – копеек пятьдесят за штуку; две пачки «Беломора».

Лечение от иллюзий в Советском Союзе предоставлялось, фактически, бесплатно.

Летом ты опять приехала в Конотоп, но, конечно, уже без коляски.

Наша бригада строила тогда 50-квартирный рядом с Переездом и строповщица Катерина мне снизу покричала, что ко мне пришли.

Я спустился и вышел на тротуар за воротами.

Ты стояла рядом с Ирой, на ней был красный сарафан с белыми монгольскими узорами, а что на тебе я не помню. Зато помню как классно ты улыбалась.

Я осторожно опустил свою пластмассовую каску на твои светлые прямые волосы и она сползла тебе аж до носа, но не смогла погасить твою довольную улыбку.