Сергей Огольцов - … а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

Я приехал в Нежин к Жомниру и в автобусе на вокзале увидел Ивана Алексеевича. Он спросил меня что это я не приезжаю.

Сдерживая в горле ком обиды, я ответил, что Ира запретила мне.

– Да, ладно тебе – поехали!

Я всё-таки сошёл на улице Шевченко и позвонил уже от Жомнира.

Ира тоже сказала, да, приезжай.

Оставшиеся семь остановок до Красных Партизан я ехал спокойным наружно, но весь бушуя внутри.

За месяцы моего отсутствия случилось немало перемен.

Ира с тобою перешла в бывшую спальню семьи Тони, а тесть и тёща ушли в узкую спальню.

Гостиная осталась как была: «Неизвестная» всё так же высокомерно смотрела поверх серванта, а сдобная купеческая дочь жеманно рысила от сватающегося майора.

Зато у вас в спальне появилось новое трюмо уставленное толпой непонятных, но очень нужных косметических баночек.

Вплотную к зеркалу трюмо лежало широкое жёлтое кольцо из золота. На мои осторожные расспросы Ира сказала, что трюмо ей купил папа, а кольцо – мамин подарок.

И мы стали жить дальше.

Стройка. Нежин. Стройка. Нежин.

Ира работала воспитательницей в детском саду на Красных партизан, за сто метров от дома.

В её обязанности входила запись состояния здоровья детей её группы.

На трюмо лежала тонкая тетрадка с записями её почерком, с наклоном влево, по числам месяца.

Я только раз открыл ту тетрадку, а потом старался даже не смотреть на неё, чтобы не умирать от ревности.

Мне стало ясно, что больше нет никакого смысла в подвигах праведности, что от неизбежного уже не убежать – оно стало случившимся.

( … просто некоторые мысли нельзя начинать думать, а если уж начал, то лучше не додумывать до конца …)

Мне было стыдно спрашивать Иру как она жила эти месяцы и что делает между моими приездами, но увидев в тетрадке запись, что в четверг полгруппы пришли в растёрзанном простудой состоянии, я знал, что в среду Ира была на свидании, и умирал от ревности, но молчал.

Жизнь стала как пробежка по наезженному лабиринту – сюда не сверни, туда не смотри, про то не думай…

Затем Ира ввела порядок укладывать тебя рядом с собой на двуспальной кровати, а мне раскладывала кресло-кровать для сна.

Иногда она приходила ко мне в темноте, иногда – нет, и тогда я долго не спал, а всё мучился ревностью и обидой.

Всего один лишь раз я обрадовался её отказу.

Битком набитый автобус с обледенелыми стёклами вёз меня с вокзала на Красных партизан и где-то на полпути я вдруг явственно ощутил распирание ануса извне.

Мне в жизни не делали клизму и не вставляли зонд, так что ощущение было незнакомым и необъяснимым среди тесной толпы пассажиров в пальто и дублёнках.

После площади толпа поредела, но чувство, что меня поимели в прямой проход не исчезало.

Именно по этой причине я в тот вечер не настаивал на сексе, леденея от страха, что поимевший меня в автобусе впоследствии и Иру поимеет.

Конечно, очерёдность могла быть и обратной, но я гнал от себя эту мысль…

В конце февраля в СМП-615 была рабочая суббота, но я твёрдо сказал, что не приду и уехал в Нежин.

После ужина на кухне я прошёл в спальню, чтоб не мешать всем в гостиной смотреть телевизор, да там и сесть-то было негде – твоя тётя Вита уже недели две как приехала погостить из Чернигова.

Ты тоже пришла в спальню, мы немножко пошумели и Ира пришла разобрать постели.

Она выключила свет, чтобы ты поскорее заснула, а сама вернулась в гостиную – по телевизору повторяли новогоднюю «Кинопанораму».

Я остался сидеть в темноте перед новым трюмо.

Никаких планов я не составлял, всё шло как-то само по себе.

Услыхав по твоему дыханию, что ты уснула, я подождал ещё минут пять и переложил тебя на кресло-кровать, потом разделся и лёг на супружеское ложе.

Я долго лежал заложив руки под голову.

Машины по улице Красных партизан ходили всё реже, но всё так же шумно и свет их фар ползал по тюлевой занавеске окна.

Бедная Тоня. Как они тут жили?

Потом я стал думать про нас с Ирой: как мы до такого дóжили?

Вот у меня, к примеру, осталась к ней лишь ревность и желание, все остальные чувства стараюсь подавлять, чтобы не стало ещё больнее, и эти подавить не могу.

А у неё?

В институте понятно – вытащила из колоды такого имиджа на зависть всем подругам.

Подруги разъехались по направлению, а имидж оказался подмоченным.

А тут и мама с колечком. Ты такая молодая. Ещё встретится хороший человек. Желательно лётчик, у них зарплата выше жалких 120 руб.

И что в итоге? Имеет то, что имеем.

Советский Пушкин, камергер-литсотрудник назвал это похотью. Кретин. Похоть это когда уже нет вожделенья.

Снова машина воет, издалека, со стороны авиагородка; по свету видно, как он переползает по тюли оконной занавески, выгибает спину аркой, словно гусеница, а мы нашли-таки способ снятия стресса из-за прерывания естественного течения акта в его завершающей фазе для контроля рождаемости, подобно тому, как у Артура Кларка космонавты перепрыгивают без скафандров из одного шлюза в другой через открытый космос, с побочным бонусом утилизации семени для притираний, чья эффективность благотворного воздействия на кожу многажды выше, чем у всяких мумиёв, жень-шеней и даже травки оджилбой, пытливая затейливость любящих любить друг друга переплюнет любую Кама-Сутру, я всегда чувствовал это, хотя и не читал, а надо?..вот ещё одна… до чего же душу выматывают, пока провóют мимо… Бедная Тоня, как они тут жили?..

Потом из-за двери в гостиную донеслись прощающиеся на ночь голоса.

В спальню зашла Ира. В свете уличного фонаря по ту сторону тюля и оконной рамы она нашла нужный флакончик перед трюмо и снова вышла. Я напрягся.

Она долго не возвращалась, а когда пришла и закрыла дверь, то склонилась над тобою – проверить крепко ли я сплю.

Ты спала сном младенца и дальнейшее тебя не разбудило.

Ира легла рядом со мной под одеяло, прикоснулась ко мне, резко отпрянула и вскрикнула:

– Ты?!.. Вон отсюда!

– Да, тише ты…

– Папа!

Я не трогал её, лишь безучастно лежал подперев голову рукой, в позе пляжника, что прикидывает сколько там народу в воде.

В меня вселилась созерцательность постороннего, потому что мне всё как-то стало всё равно.

Спокойно и раздельно я произнёс:

– Ты мне надоела.

Я сказал это?! Неправда! Не надоела! Это не я!

А впрочем – я, и эти слова – часть ритуала.

Какого?!

Какая разница – мне уже всё это всё равно.

Всё так же опёршись головой на руку, я протянул ладонь второй и шлёпнул её по мягкой щеке.

Я?!

Ударил?!

Нет, конечно. Это был не удар, а часть ритуала.

Она изумлённо притихла рядом, но было поздно.

Я откинулся на подушку и подтянул одеяло до подбородка.