Татьяна Черниговская - Чеширская улыбка кота Шрёдингера: мозг, язык и сознание

Одним из первых, кто ощутил огромные трудности, почти отчаяние, от размышлений о времени, был Августин Блаженный: прошлое уже прошло, будущее еще не наступило, а настоящего как бы и нет. Или напротив – только оно и есть. Прошлое обязано своим существованием нашей памяти, а будущее – нашей надежде (гл. 14–28 кн. XI «Исповеди» [Августин, 1991]).

Да и вообще, не является ли все это продукцией нашего сознания или даже буквально – мозга? Можем ли мы в XXI веке все еще говорить о том, что время течет, как река, без перерывов и с одинаковой скоростью, само по себе, равномерно и однонаправленно? Похоже, что нет, и с ньютоновской метафорой времени как текущей реки приходится распрощаться. Мозг должен постоянно определять, что, в каком порядке, когда и где происходит, сравнивать это и составлять насколько возможно адекватную картину мира. Не надо также забывать о временных иллюзиях, о зависимости оценки времени от эмоциональной ситуации – внешней и внутренней и т. д., что лучше всех разработал Анри Бергсон [Бергсон, 2001]. К тому же разные процессы в самом мозгу протекают с разной скоростью, и есть временны΄е окна, которые позволяют классифицировать поступающую информацию. К счастью, наш мозг обладает системой фильтров, которые не пропускают разного рода «ненужную» информацию. Мало того, такие фильтры еще играют роль ускорителей или замедлителей воспринимаемых процессов, чтобы мы не сталкивались с ситуациями из фильма «Матрица», когда мгновенные, с нашей точки зрения, события (типа полета пули) оказываются возможными для постепенного наблюдения [Eagleman, 2010, 2011]. Такое в известных пределах возможно при различных мозговых нарушениях. Иными словами, время, в котором мы существуем, продуцирует сам мозг, и это тоже вариант субъективной реальности – qualia .

В мозгу есть зона, отвечающая не только за воспоминания, но и за способность что-то вообразить, то есть направить мысленный взгляд как бы в другую сторону, – и это гиппокамп. Получается, что в этой зоне сталкиваются прошлое и будущее. Есть участок, гипоталамус, ответственный за биологические часы. А вот различает ли мозг такие понятия как «до» и «после»? И как теперь, в XXI веке, относиться к каузальности? Обязательно ли она связана с временными характеристиками? Что считать объективным, говоря о времени? У Ньютона и Канта время субстанциально, а значит, объективно, у Бергсона – субъективно, оно растягивается, сжимается, застывает… Мозг может играть и в свои собственные игры в зависимости от химических процессов – как эндогенных, так и привнесенных: например, кокаин и марихуана могут изменять время; нейротрансмиттеры допамин, адреналин – химические вещества, которые играют прямую роль в его восприятии. Деформируют время некоторые заболевания (болезнь Паркинсона, Альцгеймера, шизофрения).

Давно стала очевидна несводимость такой предельно сложной системы, как мозг, к цифровым алгоритмам. Как минимум, наше сознание представляет собой более чем один способ обработки информации, вовсе не все они осознаваемы (то есть могут и не принадлежать сознанию) и не описываются вычислениями в традиционном смысле. Паскаль писал, что разум действует медленно, учитывая так много факторов и принципов, что поминутно устает и разбегается, не имея возможности одновременно удержать их. Чувство действует иначе: мгновенно и всегда. На самом деле то, что Паскаль [Паскаль, 2003] называл чувством, вдохновением, сердцем, «чутьем суждения», обозначало непосредственное познание живой реальности в противоположность рассудочному знанию и рациональным выкладкам.

Пенроуз [Penrose, 1994] считает, что хотя мозг и работает как компьютер, однако компьютер настолько невообразимой сложности, что его имитация пока не реальна. Справедливости ради стоит заметить, что в последние годы на этом пути появились вполне значительные успехи. Тем не менее по-прежнему одним из кардинальных вопросов остается объяснение qualia , охватывающей все сенсорные модальности и ощущение времени.

Вернемся к Паскалю – как эху Августина: «Мы никогда не задерживаемся в настоящем. Мы вспоминаем прошлое; мы предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг, или вспоминаем прошлое, чтобы остановить его мимолетность. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по недоступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит… Настоящее не бывает никогда нашей целью… мы вообще не живем, но лишь собираемся жить» [Паскаль, 2003].

Вопросы, которые я собираюсь обсудить, концентрируют мои размышления на двух положениях.

Первое – вокруг ведущихся последние годы дискуссий в лингвистике и той части нейронаук, где исследуются когнитивная и, в частности, языковая компетенция человека. Одной из центральных методологических проблем современного этапа состояния экспериментальных наук этого круга я считаю необходимость определить границы собственно антропологического списка таких компетенций. Мне представляется, что как для формулирования гипотез, так и для интерпретации результатов эмпирических исследований принципиально важно осознание общности принципов, использованных эволюцией для организации сложного поведения, индивидуального и социального обучения, кодирования информации, а на высоком уровне и сознания, с одной стороны, и специфичного для человека типа процедур, отличных не только от компьютерной метафоры как модели, но и от возможностей иных биологических видов – с другой.

Второе положение, вынесенное в заглавие статьи, выходит за переделы собственно антропологических дискуссий и затрагивает кардинальные принципы функционирования сложнейшей из всех сложных систем – нейронной сети; степени личной независимости от собственно физиологических процессов, детерминированности поведения свойствами мозга и даже генетикой, когда нельзя избежать вопроса о свободе воли как самой сети (может ли она вести себя иначе?), так и субъекта. Начнем с последнего, как имеющего принципиальное значение для любых дискуссий о специфике человека и его отличий от «зомби» или иных виртуальных или реальных систем, претендующих на обладание человеческими способностями.

В этой связи нельзя не вспомнить знаменитую статью крупнейшего теоретика обсуждаемой проблемы Т. Нагеля «Мыслимость невозможного и проблема духа и тела», где он ясно формулирует свою позицию: «Сознание следует признать концептуально несводимым аспектом реальности» [Нагель, 2001]; при описании ментальных явлений, «субъективной реальности» и связывания их с нейрофизиологическими процессами в мозгу имеет место «провал в объяснении», ибо ментальные процессы – не физические, а значит, не могут быть сведены к пространственно-временным координатам. При этом нет никаких оснований для утверждения, что физическое не сопутствует ментальному, вопрос в том – как? Параллельное описание нейрофизиологических процессов и ментальных состояний, ими вызываемых (?) или им сопутствующих (?), никак не помогает ответить на вопрос, как поведение нейронной сети порождает субъективные состояния, чувства, рефлексию и другие феномены высокого порядка. Без смены фундаментальных представлений о сознании такой провал в объяснении, как считает Нагель, преодолен быть не может. Строго говоря, как мне представляется сейчас, нейронауки и философия сознания прекрасно друг без друга обходятся, можно даже сказать – они друг другу мешают, так как вынуждены взаимно оглядываться. Возможность выстраивания моста между ними для преодоления провала пока весьма призрачна.