Николай Кукушкин - Хлопок одной ладонью

Пирахан, счастливые дети Амазонки с птичьим языком, в принципе являются прекрасным примером того, как язык влияет на мышление. Например, у них отсутствуют слова, обозначающие числа. Есть два слова, означающие «мало» или «много», но «два», например, в разных ситуациях может быть мало или много. Слова могут сопровождаться жестами с разными количествами пальцев, но эти количества тоже не фиксированы: один палец может означать «два», два – «пять», а пять – «три». Если им показать десять орехов и попросить выложить на столе столько же батареек, они в упор не могут воспроизвести точное число 32. Пираханцев просто не волнуют точные числа. На вопрос, сколько у них детей, они скажут «много», но не сумеют назвать или показать пальцами точное количество.

Чем, иначе как необычным языком, объяснить настолько карикатурную математическую отсталость? Можно было бы допустить, что пираханцы отличаются особенностями гормонального фона или развитием мозга, но свободные половые отношения означают, что пираханцы обмениваются генами с окружающими племенами и потому биологически вряд ли могут серьезно отличаться от остального человечества. Если пираханского ребенка с раннего детства поместить в среду типичной бразильской семьи, можно не сомневаться, что из него вырастет типичный бразильский человек с типичными бразильскими способностями к арифметике. У пираханцев все в порядке с мозгом – у них просто отсутствует математический модуль языка, а вместе с тем и математический модуль мышления. Числа – это когнитивная технология , и у пирахан этой технологии нет, как нет у них технологии книгопечатания или животноводства 33.

И все-таки лучше всего влияние языка на мышление иллюстрируют никарагуанцы из интерната для глухонемых. На их уникальном примере блестяще прослеживается то, как эволюция языка ведет к эволюции мышления 23, 24.

В одном из исследований выпускникам разных лет (то есть владеющим либо «ранним», либо «поздним», более развитым языком) показывали один и тот же сюжет, выкладывая перед ними последовательность карточек с рисунками– комиксами. На рисунках два брата: толстый старший и хлипкий младший. Старший брат отнимает у младшего игрушечный паровоз и кладет под кровать, а потом идет в другую комнату (там он ест). В это время младший брат со злобной ухмылкой достает паровоз из-под кровати и перекладывает его в ящик с другой стороны комнаты, а сам убегает. Тут, наевшись, возвращается старший брат и задумчиво встает посреди комнаты с игрушечными рельсами в руках.

Вопрос к выпускнику: куда пойдет искать паровоз старший брат? Испытуемым предлагалось два варианта развязки: толстяк лезет под кровать, куда он положил паровоз (это, разумеется, правильный ответ), или же направляется к ящику с другой стороны комнаты. В эксперименте 2001 г. старшие из испытуемых, поступившие в школу для глухонемых между 1977 и 1984 г., отвечали правильно только в 10 % случаев. Младшая группа выпускников давала правильный ответ в 90 % случаев 23.

Авторы этой работы, Дженни Паерс и Энн Сенгас, считают, что дело в языке, которым пользуются испытуемые для описания событий – как в речи, так и в собственных мыслях. Ученые показывали никарагуанцам видеоролики наподобие сюжета с братьями, где люди хотят сделать что-то одно, но совершают ошибку, потому что не знают каких-то условий. Испытуемых просили объяснить, что произошло, и замеряли, сколько раз те используют слова, относящиеся к желаниям (например, «она хочет взять ключи»), и слова, относящиеся к мыслям («она думает, что они в ящике»). Две группы выпускников разных возрастов пользовались одинаковым количеством «желательных» слов, но «мыслительных» слов среди более молодой группы было почти в семь раз больше.

Интересно, что при повторном эксперименте через два года старшая группа стала пользоваться «мыслительными» словами гораздо чаще. Авторы считают, что все дело в обществе глухонемых, которое за прошедший период стали посещать члены группы и где они общались с более молодыми товарищами, перенимая от них языковые привычки. В том же повторном эксперименте существенно повысилась доля правильных ответов и в задаче с братьями и паровозом, так что между старшими и младшими группами уже не было большой разницы.

Видимо, где-то во второй половине 1980-х гг. в никарагуанском языке жестов возникло слово «думать». Половина выпускников из старшей группы вообще ни разу не пользовались никакими «мыслительными» словами. Ход их мыслей при анализе ситуации с братьями и паровозом можно понять: старший брат пойдет к ящику, он же хочет найти паровоз . Младшие же выпускники, обладающие «мыслительным языком», объясняли свою версию событий иначе: старший брат полезет под кровать, он же думает, что паровоз под кроватью .

Это, пожалуй, самое близкое к прямому доказательству гипотезы Сепира – Уорфа, что можно себе представить. Нескольких лет, разделяющих две группы выпускников никарагуанской школы, оказалось достаточно для культурной эволюции нового слова и одновременно с тем – новой идеи, расширяющей возможности мышления.

Выходит, язык – нечто вроде операционной системы. Он устанавливается в мозг как программное обеспечение и позволяет им лучше управлять. Мы думаем словами, и от того, каким словам нас научили, зависит то, как мы думаем.

Но как тогда быть с Хомским, который вроде бы доказал, что язык – это врожденный мыслительный аппарат? Что делать с его аргументами о том, что язык невозможно было бы выучить с нуля, если бы не заложенный в мозг от природы лингвистический модуль? Неужели Голиаф лингвистики действительно повержен Давидом – Дэниелом Эвереттом, обнаружившим язык без рекурсии и опровергнувшим тем самым какую-либо «универсальность»?

Поскольку сам я далек от лингвистики, в полемике с Голиафом Хомским мои доводы – это так, комар пискнул (или, как выражался один мой приятель в третьем классе, «жук пукнул»). Но мне, жуку, кажется, что никакого противоречия здесь нет. Просто Хомский считает свою рекурсию в синтаксисе (многоуровневость предложений) чем-то принципиально уникальным именно для предложений. На самом же деле такая рекурсия есть не что иное, как организующий принцип коры больших полушарий, высшего отдела нашего мозга: иерархия абстракции, характерная и для зрения, и для слуха, и вообще для всего, чем кора занимается.

В главе 10 мы увидели, что кора – это машина абстракции, извлекающая из хаотичного сенсорного мира («калейдоскопа впечатлений», как его блестяще описал Уорф) паттерны, паттерны паттернов, паттерны паттернов паттернов и так далее, уровень за уровнем. Что это, если не рекурсия? Все эти паттерны стремятся самоорганизоваться в единую систему, при которой все вышестоящие паттерны синхронизированы с нижестоящими. Что это, если не сформулированное предложение? Чертежи Хомского, демонстрирующие иерархическую структуру языка, прекрасно ложатся на иерархическую схему коры.