Николай Кукушкин - Хлопок одной ладонью

Эта книга – не только про человека, но и в принципе про природу живой материи, и нет ничего, о чем бы мы с друзьями-биологами спорили яростнее. Из этих баталий, к которым мы с наслаждением возвращаемся при любом удобном случае, сформировалась философская база для этой книги. Разумеется, и сама книга в черновом варианте вызвала между нами бурные споры.

Мой друг, эволюционный биолог Йоха Колудар, обвинил меня в «докинзовщине» и сыпал острыми комментариями на полях каждый раз, когда я упоминал гены, мемы или самовоспроизводящиеся РНК. Йоха – человек белков. Он считает, что нуклеиновые кислоты – чисто механическое средство реализации белковой воли и что жизнь с самого начала представляла собой кооперативы белковых функций (такое видение жизни, кстати, хорошо совместимо с тем, что предлагал Фридрих Энгельс в своем определении: «Жизнь – способ существования белковых тел»). Идею о том, что гены что-то контролируют – белки, организмы, – он считает идиотской и ругает за нее Ричарда Докинза страшными словами.

«Это все равно что Библия контролирует католическую церковь», – острил на полях Йоха, коря меня за «объяснительный танец» и религиозное поклонение нуклеиновым кислотам, и вообще был крайне разочарован. «Организм – это только плодовое тело гена» – вот главная мысль, с которой он не согласен. «Организм и есть жизнь. Гены лишь способ продолжать эту жизнь и улучшать ее, – считает он. – Как можно мертвый чертеж считать основой всего живого и изгибать логику всей биологии, чтобы оправдать эту безумную идею?»

С моей точки зрения, принципиальным является разделение не столько между геном и организмом, сколько между информацией и материей. Информация – конфигурация материи, не являющаяся при этом самой материей. Именно информация выживает при смене поколений. Материя же постоянно распадается и собирается в разных комбинациях.

«Мертвый чертеж» – это ДНК без белков. Но ген, как я его понимаю, – это не ДНК, а информация, которая копируется. Для меня не так принципиально, состоит ли она в последовательности нуклеотидов, в эпигенетической разметке хроматина (такие информационные единицы иногда называют «эпигенами») или в какой-либо другой конфигурации цитоплазмы или многоклеточного организма. Принципиально то, что из поколения в поколения копируется не всякая конфигурация родительского организма, а только определенные аспекты этой конфигурации. Их я и называю генами [50] С этой точки зрения, кстати, гены и мемы – это не просто похожие вещи, а вообще одно и то же: самовоспроизводящиеся конфигурации организмов. Можно было бы и называть их одинаково, но два термина удобно разделяют передачу информации по клеткам и передачу информации по мозгам. . Меня могут обвинить в чрезмерно абстрактном понимании этого слова, которое для большинства людей означает просто кусок нуклеиновой кислоты. Но я не знаю другого, более подходящего слова, описывающего информацию, которая копируется , и при этом считаю, что ген как простая последовательность нуклеотидов – неплохая модель для понимания такой воспроизводящейся информации в первом приближении.

Я действительно считаю, что организм – это плодовое тело гена, что белки и цитоплазма подчиняются генам, соматические клетки – половой линии, а рабочие муравьи – царице. Все это для меня проявления центральности воспроизведения информации в жизни на Земле. Возможно, это и есть «докинзовщина», но, например, принцип разделения «смертной» сомы и «бессмертной» гермоплазмы многоклеточного организма был предложен еще Августом Вейсманом в 1892 г. 3

Что при этом считать «собственно жизнью» – жизнь материи или жизнь информации – вопрос терминологический (от него же, кстати, зависит, считать или не считать живыми вирусы). В последней главе я попытался решить этот вопрос, введя понятия «я»-жизни и «мы»-жизни, первая из которых обозначает существование организма и в том числе нашего «я», а вторая – воспроизведение информации. Я считаю, что «мы»-жизнь первична, потому что считаю РНК прародительницей жизни. Йоха, белковый человек, считает первичной «я»-жизнь, а РНК считает выскочкой, воспетой лжепророками.

Страшно даже обсуждать такое богохульство.

Мне всегда потрясающе везло с учителями, и я благодарен всем и каждому, кто когда-нибудь чему-нибудь меня учил. Но нескольких людей мне бы хотелось упомянуть отдельно.

Первыми хотелось бы вспомнить моих школьных учителей из питерского лицея № 214 – Татьяну Викторовну Селеннову и Татьяну Васильевну Мартынову. Биология у нас была на университетском уровне, и успеть за Татьяной Викторовной было поначалу очень тяжело. Но ее все равно все обожали. Стильная, молодая и острая на язык, Татьяна Викторовна была совершенно не похожа на обычную школьную учительницу, но читала лекции такой космической для десятиклассников сложности, что относились к ней как к седовласому профессору, с почтительным подобострастием. До лицея биология ассоциировалась у меня с чем-то убогим и пыльным, а Татьяна Викторовна показала мне, что молекула крахмала, например, – это круто, а вирусная частица – вообще отпад. Татьяна Васильевна, наш классный руководитель и учитель по русскому и литературе, оказала на меня не меньшее влияние. Обе ТВ неразрывно связаны в моем сознании – союз биологии с языком и литературой мне всегда казался естественным.

По-настоящему мое мировоззрение сформировал биолого-почвенный факультет СПбГУ. Когда я там учился, меня ужасно раздражало, что нужно слушать пять разных ботаник и прочую эволюционную белиберду, до которой мне в то время не было никакого дела. Только спустя несколько лет я понял все преимущества такой относительно жесткой системы образования, при которой у студентов почти нет выбора, какие предметы слушать. Задачей биофака было не просто дать нам навыки для работы биологом в той или иной специальности, а сформировать у нас единое, цельное представление о природе, которое затем, в дальнейшем, было бы применимо в частных, специализированных случаях. То есть сначала нужно узнать все, а потом уже можно знать малое. На Западе ученых готовят не так: там на биологическом факультете никто не пытается сделать из тебя натурфилософа, зато гораздо больше времени уделяется практическим аспектам профессии биолога. Последний подход эффективнее, но я все-таки благодарен за первый.

Особо хочу отметить несколько преподавателей. Все они оказали на меня огромное влияние, и я до сих пор помню наизусть куски из их лекций. Генетик Олег Николаевич Тиходеев заразил нас страстью к взаимоотношениям гена с мозгом и к тайнам эволюционного прошлого. Зоолог Андрей Игоревич Гранович – философским подходом к мельчайшим деталям строения всевозможных червей, которых он с неестественной скоростью чертил на доске набором из доброго десятка разноцветных мелков. Я и с двумя-то мелками еле управляюсь, когда объясняю сортировку хромосом в половом размножении. Особо отличала Грановича техника цветного заполнения фигур на доске боковым движением мелка – мы называли это «табáнить». Ботаников – Максима Павловича Баранова и Галину Михайловну Борисовскую – я навсегда запомню за их вдохновенные имитации растительных органов («Я – почка»). Физика Валентина Ивановича Короткова иначе как великим профессором мне не назвать. В своих громогласных декламациях уравнения Шрёдингера и шарадах про демона Максвелла он открывал нам такие грани Вселенной, какие, наверное, открывали своей пастве только древние шаманы. То же самое можно сказать о Наталье Владимировне Чежиной, преподававшей нам на первом курсе неорганическую химию под темными сводами Большой химической аудитории на Среднем проспекте. Профессор энтомологии Никита Юлиевич Клюге учил нас науке о насекомых на реке Свири, где мы проходили летний студенческий практикум и полтора месяца сидели в лесу. Этот недолгий, но интенсивный курс изменил мой взгляд на природу под ногами, а сам Клюге с его элегантной бородой в теплом свете бинокулярных микроскопов запомнился мне как какой-то волшебный старец из Хогвартса. Не меньшее влияние на меня произвела практика на Белом море, где мы под руководством Дмитрия Алексеевича Аристова вытаскивали из морских глубин всевозможных причудливых животных, а потом часами пялились на них в микроскопы и безуспешно пытались нарисовать. От Георгия Георгиевича Вольского я впервые услышал про аплизию, свой нынешний модельный объект, а его лекции по биоэнергетике сформировали все мое представление о метаболизме. Профессор иммунологии Александр Витальевич Полевщиков читал лекции, будто оратор, взывающий к толпе, с вызовом и страстью, граничащими с агрессией: в его устах воспаление, вызванное занозой, превращалось в остросюжетный боевик. В профессиональном смысле самые ценные знания мне дали лекции по клеточной биологии Алексея Владимировича Баскакова, в которых молекулы и даже сайты фосфорилирования оживали, как персонажи странного мультфильма. Многие мультяшные персонажи этой книги, вроде оленя с подбитым глазом, дебютировали на полях конспектов по его лекциям. (Я знаю, что олень больше похож на лося, но так уж сложилась его эволюционная судьба.)