Сэмюел Стернберг - Трещина в мироздании [litres]

В самом деле, в чем смысл возрождения шерстистого мамонта или любого другого вымершего вида? Одной из причин вполне может быть изумление: чувство благоговения перед возможностями, которые дают нам природа и наука – наука на высочайшем возможном уровне. Кто-то из нас идет в зоопарк, а кто-то отправляется на сафари, чтобы посмотреть на льва или жирафа вблизи; представьте себе, какой это будет захватывающий, эмоционально насыщенный опыт – вдруг оказаться лицом к лицу с настоящим мамонтом! Есть и другие веские причины редактировать геном слона таким образом, чтобы он был больше похож на геном мамонта: это возможность сохранения находящегося под угрозой вымирания индийского слона и снижение выбросов соединений углерода в атмосферу в тундре [177] Тундра – один из биотопов, хранящих и выделяющих наибольшее количество метана – одного из парниковых газов. Чтобы замедлить глобальное потепление, надо снизить выбросы метана и других соединений углерода в атмосферу. По геологическим данным, тундростепи, которые во времена мамонтов и других гигантских млекопитающих располагались на месте нынешней тундры, не так “метаногенны” – и, видимо, именно крупные звери формировали этот ландшафт. Российские ученые Сергей и Никита Зимов работают над созданием “Парка Плейстоценового периода” – обширного участка земли на широте тундры с фауной, максимально близкой к той, что была при мамонтах. .

Однако возрождение видов – этически неоднозначная идея. Если мы сами довели вид до вымирания и сейчас имеем возможность вернуть его к жизни, должны ли мы это делать? Одна из организаций, направляющих движение по возрождению видов, Long Now Foundation , считает, что должны; ее миссия заключается именно в том, чтобы “повысить биологическое разнообразие путем генетического спасения видов, находящихся под угрозой, и вымерших видов” с использованием средств генной инженерии и природоохранной науки [178] Long Now Foundation, “What We Do”, http: // reviverestore.org / what-we-do /. . Long Now Foundation занимается и возрождением видов, и предотвращением их вымирания. В список кандидатов на возрождение включены странствующие голуби, уничтоженные в результате чрезмерной охоты в XIX столетии; бескрылые гагарки, численность которых резко упала в XVI веке, потому что люди охотились на гагарок ради пуха; и заботливые лягушки, которых примерно в 1980 году погубил патогенный гриб, занесенный в места их обитания человеком.

Однако совершенно не факт, что современный мир примет возрожденные виды с распростертыми объятиями или что их воскрешение не влечет никаких рисков – для них самих или для нас. Так же как представители ныне живущих видов, когда их интродуцируют в чуждую для них среду, могут вызвать экологическую катастрофу в своих новых местообитаниях, так и возрожденные виды могут сильно повредить экосистемы, в которые их выпустят. И поскольку мы никогда ранее не воскрешали вымершие виды, невозможно сказать заранее, насколько велики будут потрясения, вызванные их повторным появлением, и к чему эти потрясения могут привести.

Есть и другие весомые аргументы против использования CRISPR для возрождения вымерших видов – и это примерно те же возражения, что и в вопросе создания дизайнерских домашних животных: мы должны учитывать моральные нормы и благополучие животных. Процедурам клонирования обычно сопутствуют страдания животных – различные уродства и преждевременные смерти. Сколько таких страданий мы сочтем приемлемыми ради проведения научных исследований, которые почти наверняка никак не повлияют на здоровье человека, не улучшат его? Может быть, не стоит отвлекаться на возрождение вымерших видов и на создание дизайнерских собак, а вместо этого сосредоточиться на защите существующих видов и домашних животных, с которыми жестоко обращаются, а то и вовсе бросают на произвол судьбы? И вообще, если у нас есть возможность не изменять природу еще сильнее, чем мы уже сделали, – так, может, использовать эту возможность?

CRISPR вынуждает нас ставить подобные вопросы – сложные и, вероятно, в каких-то случаях неразрешимые. Многие из них сводятся к базовым принципам взаимоотношений человека и природы. Люди меняли генетику растений и животных задолго до появления генной инженерии. Должны ли мы сегодня отказаться от влияния на окружающую среду с помощью этого нового инструмента, если в прошлом мы не проявляли подобной сдержанности? По сравнению с тем, что мы уже сделали с планетой – умышленно или нечаянно, – кажется ли редактирование генов с помощью CRISPR менее естественным? Более вредоносным? Так просто на эти вопросы не ответить.

Существует по меньшей мере один способ редактировать генофонды других видов, который, вероятно, более опасен, чем любые другие изменения планеты, когда-либо проведенные людьми. Я имею в виду революционную технологию, известную как генный драйв ( gene drive ), названную так потому, что она дает биоинженерам способ вводить ( to drive ) новые гены – а также варианты признаков, ими кодируемые, – в популяции свободноживущих организмов с беспрецедентной скоростью в ходе процесса, похожего на неостановимую цепную реакцию.

С генным драйвом, как и с другими разработками в стремительно развивающейся области редактирования генома, наука продвигается так быстро, что уследить за ее успехами сложно. Всего через год после того, как в одной теоретической статье было указано на возможность проведения генного драйва с помощью CRISPR, эта технология показала свою эффективность сначала на дрозофилах, а затем на комарах. Генный драйв эксплуатирует силу особого типа наследования, использующего один из регуляторов передачи генетической информации от поколения к поколению.

При “стандартном” половом размножении видов, у которых в клетках по две копии каждой хромосомы, потомок наследует только одну копию хромосомы от каждого родителя, и это означает, что вероятность наследования конкретного варианта гена составляет пятьдесят процентов. Однако существуют последовательности ДНК, называемые эгоистичными генами, способные повышать свою встречаемость в геноме с каждым поколением, даже если они не дают потомку никакого адаптивного преимущества. В 2003 году эволюционный биолог Остин Берт предложил метод использования эгоистичных генов для более эффективного распространения новых признаков и гарантии того, что потомки стопроцентно унаследуют конкретный фрагмент ДНК [179] A. Burt, “Site-Specific Selfish Genes as Tools for the Control and Genetic Engineering of Natural Populations”, Proceedings of the Royal Society of London B 270 (2003): 921–928. . Однако идея Берта требовала технологии, которой в то время еще не существовало: легко программируемые ферменты, разрезающие ДНК и обеспечивающие простое редактирование генома.