Владимир Крупин - Так начиналось…

«В этом отношении мое первое большое путешествие было особенно полезно», — заключает позже Вавилов.

Гарм, Рушан, Шугнан…

Вот и Хорог — столица Памира. Надо привести в порядок записи, оформить мысли, выношенные за дорогу.

Находки здесь, на высотах около 2,5 тысячи метров, превзошли всякие ожидания. Гигантская рожь 1,5 метра высоты, с толстыми стеблями, с крупным колосом, крупным зерном, и среди нее совершенно оригинальные, несомненно впервые установленные, так называемые безлигульные (безъязычковые) формы ржи. Впоследствии оказалось, что эта рожь отличается необычайной пыльцой, крупными пыльниками. Ради нее одной стоило побывать на Памире!

Полное понимание этих находок станет возможно в результате большой последующей работы, сравнительного изучения растений путем посевов, сопоставления развития всей мировой культурной флоры. Но уже тогда, в Хороге, в нем вызревает идея, которая определит в конце концов дальнейшую судьбу ученого.

Разгадать, каков генезис, каково происхождение культурной флоры.

Сущность ее вкратце такова. Человечество в его трудных перипетиях существования в густозаселенных районах Юго-Западной Азии, включая и Среднюю Азию, давно уже принуждено было заселить малодоступные высоты. Горные районы Юго-Западной Азии освоены земледельческим населением уже тысячелетия. Спасаясь от притеснений, беднота устремлялась в горы. Трудны были условия существования. Приходилось бороться за каждый клочок земли. Памирские поля представляют нередко участки в несколько метров; их приходится огораживать камнями, проводить воду. По счастью, здесь достаточно тепла, света, воды. В условиях крайних высот, в изоляции, выработались замечательные, весьма продуктивные формы растений. Они скоро поспевают, выдерживают резкое снижение температур летними ночами.

В горах — царство ячменя, оригинальные горноазиатские горохи, синяя чина с темными мелкими семенами. Многие виды представляют глубокий примитив, приближающий культурные сорта к диким исходным формам. И рядом — своеобразные результаты внутри родственного разведения (инцухта) в виде безлигульных хлебных злаков. Все говорит, что здесь, в условиях своеобразной среды, выработаны совершенно новые, малоизвестные формы. Но значит ли это, что Памир представляет один из очагов формообразования культурных растений? Для Вавилова, как исследователя, становилось ясно: надо идти в глубь Юго-Западной Азии, в Афганистан, Читрал, страну неверных — Кафиристан и юго-западную Индию.

Итак, Памир — естественная лаборатория, центр происхождения культурных растений. Сколько их, этих центров? Где они?

Горы Африки, Кордильеры, центральноазиатские высоты, высокогорный Кавказ? Там, наверное, происходило нечто подобное?

На эти вопросы растениевод Вавилов ответит после революции.

А пока караван путешественника продолжает свой путь, сделаем небольшое отступление.

Прослеживая путь ученого, мы всегда интересуемся, кто его направлял по нему, где истоки его научных мыслей, каким образом он формировался?

«Альма матер» Николая Вавилова — знаменитая Петровка (ныне Сельскохозяйственная академия имени Тимирязева).

Та самая Тимирязевка, студентов которой, возложивших венок на могилу Маркса, Энгельс назвал «славными ребятами».

Та самая, свободомыслящую профессуру которой изгоняли не раз с кафедр за инакомыслие и несогласие с догмами.

Та самая, у стен которой боевая дружина под руководством Д. Букинича дала в пятом году отпор черносотенной банде, грозившей перебить всех красных.

Та самая, которую не раз закрывали, переименовали за «строптивость», за твердость позиций в отстаивании истины, не угодной официальным властям…

Духовными отцами Вавилова были корифеи русской биологической науки, такие, как Д. Н. Прянишников, при кафедре которого Николай Иванович был оставлен для подготовки к профессорскому званию; как упомянутый Рудзинский; как видный организатор прикладной ботаники Р. Регель.

Вавилов проходил генетический практикум у Бэтсона, изучал селекционные методы у Вильморена во Франции, работал в Иенской лаборатории Эрнста Геккеля.

Геккель, как ученый, как человек и борец, показал несомненный личный пример молодому естествоиспытателю. Это был выдающийся эволюционист и борец против обскурантизма и мракобесия. Казенные профессора философии и иные силы реакции не останавливались ни перед чем. Ложь, клевета, организуется даже покушение на его жизнь. Но Геккель публично отрекся от официальной религии. Он показал, что есть устой, который крепнет и о который разбивается идеализм в науке. Этот устой — естественноисторический материализм.

«Буря, которую вызвали во всех цивилизованных странах „Мировые загадки“ Геккеля, замечательно рельефно обнаружила партийность философии в современном обществе, с одной стороны, и настоящее общественное значение борьбы материализма с идеализмом и агностицизмом, с другой… книга эта „пошла в народ“, …имеются массы читателей, которых сразу привлек на свою сторону Э. Геккель. Популярная книжечка сделалась оружием классовой борьбы», — писал Ленин.

Естественноисторический материализм — вот тот незыблемый устой, на котором построены теории Вавилова. Ученый принял марксизм на вооружение так же естественно, как это сделали другие дарвинисты XX века — Четвериков, Шмальгаузен, Сукачев.

Мы не знаем, когда профессор Вавилов (он стал им в 1917 году) занес в свою записную книжку слова Маркса о том, что наиболее высокой культуры человечество достигло там, где завоевание природы давалось с трудом, где нужно прикладывать большой коллективный труд, где нужна была напряженная воля коллектива. Важно другое. К аналогичной мысли Вавилов пришел еще в бытность на Памире, когда собственными глазами, обращенными в настоящее и в прошлое, увидел, как дерзает человек и как трудно дается ему непрерывная битва с природой.

Сходство мыслей. Оно роднит людей больше иногда, чем сходство характеров, чем кровное родство. Единомышленники — это великая сила. И когда она приложена к тому, чтоб способствовать торжеству объективной закономерности, это сила вдвойне.

Николай Иванович Вавилов был современником и единомышленником Ленина. Можно говорить даже о сходстве характеров.

Известный ботаник и исследователь Памира, Павел Александрович Баранов вспоминал: «Если бы меня спросили, что было самым характерным в Николае Ивановиче, что больше всего запомнилось в его образе, я не задумываясь ответил бы: обаяние. Оно покоряло с первого рукопожатия, с первого слова знакомства. Оно источалось из его умных, ласковых, всегда блестевших глаз, из его своеобразного, слегка шепелявящего голоса, из простоты и душевности его обращения…