Кирилл Кобрин - На руинах нового

В книге, которую я раздобыл у лондонского букиниста, шесть сочинений: «Religio Medici» («Религия врачей»); «Pseudodoxia Epidemica or Enquiries into very many received tenets and commonly presumed truths, also known simply as Pseudodoxia Epidemica or Vulgar Errors» (переведем коротко: «Ошибки и заблуждения»); «Hydryotaphia. Urn Burall; or, a Discourse of the Sepulchral Urns lately found in Norfolk» («Гидриотафия. Погребение в урнах, или Описание надгробных урн, недавно обнаруженных в Норфолке»), дополнение к последнему под названием «Concerning some Urnes found in Brampton-Field, In Norfolk, Anno 1667» («Касательно некоторых урн, найденных в Брамптон-филд, Норфолк, год 1667), «Letter to a Friend upon Occasion of the Death of his intimate Friend» («Письмо другу относительно смерти его близкого друга»), «The Garden of Cyrus, or The Quincuncial Lozenge, or Network Plantations of the Ancients, naturally, artificially, mystically considered» («Сад Кира, или Размещенные в шахматном порядке ромбы, или Плантации Древних, рассмотренные с точки зрения природной, искусства и мистики») и, наконец, «Christian Morals» («Христианская этика»).

Я рискнул утомить читателя длинными старомодными названиями только для того, чтобы стало ясно, какого рода проза скрывается за ними. Ее с кондачка не проглотишь. В ней нет сюжета – это вообще не фикшн и даже не эссе, как у изобретателя жанра Монтеня. Это неспешно изливающиеся из-под пера автора трактаты, только не научные, а… ученые. Есть же такое словосочетание в русском языке: «ученый малый». Томас Браун был ученый человек, энциклопедист – и свои мнения, подкрепленные знаниями (книжного характера, разумеется), излагал сложносочиненной прозой, изобилующей риторическими оборотами и латинизмами, долгими пассажами и цитатами из преимущественно малоизвестных авторов. Его темы самые разнообразные, от погребальных обрядов до мистики, от существования ангелов до существования мандрагор, питающихся семенем повешенных, и василисков, в реальности которых Браун, впрочем, сомневался. Томаса Брауна интересовало все на свете – и ничего на свете, кроме дьявола, он не отрицал: «Меня не ужасает присутствие скорпиона, саламандры, змеи. Вид жабы или гадюки не вызывает у меня желания взять камень и убить их. Я не ощущаю неприязни, которую часто замечаю у других; меня не затрагивает национальная рознь, я не смотрю с предубеждением на итальянца, испанца или француза. <���…> В целом, я не чувствую неприязни ни к чему, и если бы я стал утверждать, что ненавижу кого-либо, кроме дьявола, моя совесть изобличила бы меня». Это пишет человек, переживший две гражданские войны, свержение монархии, казнь короля, теократический пуританский Протекторат, восстановление монархии и прочие небольшие происшествия в жизни его страны. В этом он походит на Мишеля Монтеня, который в конце XVI века сидел в своем поместье под Бордо и сочинял «Опыты», наблюдая за тем, как французы-католики с энтузиазмом убивают французов-протестантов – и наоборот. Только лекарство, предложенное Монтенем, было совсем иным – всеобщее сомнение, скептицизм. Браун предпочитал приятие всего, хотя в этом его жесте, если вдуматься, сквозит глубочайшая меланхолия.

Тихий герой новейшей меланхолии немецкий писатель В. Г. Зебальд, полжизни преподававший в университете Восточной Англии в Нориче, начинает лучшую свою книгу «Кольца Сатурна» с того, как он, оказавшись в местной больнице, пытается узнать судьбу черепа Томаса Брауна. В 1840 году гроб с останками Брауна случайно вскрыли, и черепом вместе с полуистлевшим локоном волос завладел некий доктор Лаббок, который завещал реликвии музею норичского госпиталя. Там череп хранился – в больничной кунсткамере разных анатомических чудес – до 1921 года, когда церковь Сент-Питер-Мэнкрофт затребовала останки Брауна назад – на церковное кладбище. Тогда, спустя примерно два с половиной века после первых, и состоялись вторые похороны автора «Погребальной урны».

Летом 2014-го я путешествовал по Саффолку и Норфолку, пытаясь хотя бы отчасти следовать за повествователем «Колец Сатурна». Там я потерпел сразу два довольно унизительных поражения. Во-первых, в Нориче я не смог найти могилу Томаса Брауна; некоторым утешением стало то, что рядом с Сент-Питер-Мэнкрофт, в центре города относительно недавно поставили довольно причудливый – как и проза нашего героя – памятник Брауну. Но еще большее унижение ждало меня на маленьком кладбище церкви Сент-Эндрю в поселке Фреймингэм-Эрл. В 2001 году здесь похоронили Зебальда, скоропостижно умершего за рулем автомобиля на трассе неподалеку. Машина врезалась в грузовик, но дочь Зебальда, которая сидела рядом, осталась жива. Кладбище крошечное – 50–60 могил. Я четырежды обошел его, но места последнего упокоения писателя, еще в юности сбежавшего из Германии от страшной памяти о нацизме, так и не нашел. Стараюсь отнестись к этому факту меланхолически, по-зебальдовски, но что-то мешает. Так что мне остается лишь прокручивать в голове концовку знаменитого рассказа Борхеса «Тлён, Укбар, Орбис Терциус»: «Тогда исчезнут с нашей планеты английский, и французский, и испанский языки. Мир станет Тлёном. Мне это все равно, в тихом убежище отеля в Адроге я занимаюсь обработкой переложения в духе Кеведо (печатать его я не собираюсь) Urn Burial Брауна» [125].

Летом 1726 года декан дублинского собора Святого Патрика вновь посетил Лондон. Декану было почти пятьдесят восемь, в столице его еще не забыли. В 1710–1714-х он издавал газету The Examiner, где вместе с другими знаменитыми тори оттачивал перья на главных вопросах жизни королевства. Важнейшим вопросом была война, которую страна вела почти полтора десятилетия. Так называемая Война за испанское наследство – первый настоящий глобальный (для того маленького мира) конфликт после катастрофической Тридцатилетней войны, хотя, слава богу, ничего подобного массовым убийствам, депортациям, тому, что сегодня бы назвали «геноцидом», в начале XVIII века уже вроде бы не предпринимали. Все-таки Век Разума наступал, хотя жившие тогда генералы, министры и обыватели этого еще не знали.

Джонатан Свифт, декан собора Святого Патрика, а неко-гда блестящий публицист, переметнувшийся из лагеря вигов в лагерь тори, вернулся в Лондон после долгого отсутствия. За двенадцать лет до того он из столицы даже не уехал, а почти бежал. После смерти королевы Анны, благоволившей тори (и особенно их вожакам вроде Генри Сент-Джона, виконта Болингброка, одного из самых интересных английских мыслителей), к власти вновь пришли виги и обвинили оппонентов в государственной измене. Напомню, тори – те, кого сегодня называют консерваторами, виги – те, кого еще относительно недавно называли либералами. В 1713-м именно тори заключили мир с Францией и ее союзниками, завершив большую европейскую войну. Болингброк был министром иностранных дел, а Свифт незадолго до конца переговоров с французами сочинил небольшую книгу «Как обращаться с союзником» (под длинным названием «The Conduct of the Allies and of the Late Ministry in Beginning and Carrying on the Present War»), где – помимо естественных нападок на политических врагов – содержался призыв к сепаратному миру с Францией. Сочинение пользовалось огромным успехом, было продано одиннадцать тысяч экземпляров, но главное другое – в 1713-м Соединенное Королевство вышло из войны. Свифт рассчитывал – как в те годы было принято – на вознаграждение за столь важную услугу короне и стране; вместо этого он вынужден был довольствоваться посредственной церковной должностью – причем в городе, где даже его любимый кофе было не достать. Он писал своей возлюбленной Эстер Ваномри: «Из-за отсутствия моциона я наживаю себе в этом проклятом городишке головную боль. Я охотно прошелся бы с вами раз пять-десять по саду, а потом выпил с вами кофею». Жизнь в «проклятом городишке» – а Дублин был тогда не похож на место, где сто пятьдесят – двести лет спустя родились и выросли Оскар Уайльд, Джеймс Джойс, Уильям Батлер Йейтс, Сэмюэль Беккет и Флэнн О’Брайен, – оказалась скучна не только отсутствием кофея или барышень, с которыми этот кофей можно было попивать. Свифту не с кем было перемолвиться словом. Его собратья по перу и политике остались там, в Лондоне: Александр Поуп, Джон Арбетнот, Джон Гей и другие, а Болингброк, бежавший во Францию в 1715-м, сидел в Париже, откуда ему разрешили вернуться на родину только в 1727-м. Собственно, Свифт ехал в столицу повидать старых друзей – ну и попросить их кое о чем. В его дорожном сундуке лежала рукопись, озаглавленная «Путешествия в некоторые удаленные страны мира в четырех частях. Сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей». Рукопись следовало пристроить в издательство.