Кирилл Кобрин - На руинах нового

Итак, «современность» – то, что было, и то, что сегодня уже почти не продолжается, дышит на ладан. «Современное», «модерное» общество имело перспективу – социальная справедливость, просвещение, научно-технический прогресс давали возможность думать о будущем с уверенностью; попросту говоря – «современность» должна была закончиться «лучшим будущим». Не коммунизм, нет, просто совершенствование разумного гуманистического развито́го британского социализма. Для Хэзерли этот образ был ценен не только социально-политически или даже этически, он был эстетически прекрасен. Модернистская (и в самом радикальном британском изводе – бруталистская) архитектура воплотила его. Те, кто считает здания 1950–1970-х годов уродливыми (к примеру, комплексы Барбикан или Брансвик в Лондоне или микрорайон Парк-хилл в Шеффилде), не верят в будущее, не верят в разум, не понимают социально ответственной природы прекрасного. Точно так же в XVI–XVIII веках презирали «уродливую» готику. Красоту готического стиля переоткрыли романтики; Оуэн Хэзерли и некоторые другие сегодня пытаются переоткрыть кра-соту модернистской архитектуры. Только, в отличие от Гюго, Готье или Томаса Карлейля, Хэзерли совсем не романтик: он верит в Разум, в Порядок, в Систему. Его главный враг – хаос неолиберализма, отпечатанный на планах бессистемного городского развития в Британии последних тридцати с лишним лет.

«Современность», «модерность» есть Рацио. Рацио имело Будущее. Лишив страну Рацио, неолибералы лишили ее Будущего. Лишив Британию Будущего, они симулируют никогда не бывшее Прошлое. Таких прошлых у страны два – викторианское городское и викторианское сельское. Первое заполонило сегодняшние города странными строениями в псевдовикторианском и псевдогеоргианском духе [123], второе привело к созданию очагов экологически дружественного, безопасного, органического жилья за видимыми и невидимыми социальными заборами, отгораживающими обитателей новейшей Аркадии от мрачной жизни обычных экологически нечистых людей. И тот и другой тип построек возникает стихийно – а как же иначе, в максимально децентрализованном обществе, одержимом недвижимостью? Девелоперский хаос отменил любую перспективу, вырубая попутно огромные поляны в чащах британской модернистской архитектуры. Современность кончилась. Модернизм, находясь при смерти, стал объектом утонченного эстетства: разве кто-то, кроме изысканного парадоксалиста, по своей воле предпочтет довольно уродливое бруталистское здание милому, симпатичному эклектичному дому? Меланхолия Оуэна Хэзерли происходит отсюда.

В отличие от «Пыли» Ксении Никольской, здесь царят не только меланхолия, но и ностальгия. В цитированном отрывке про Плимут ведь речь идет о юности самого автора и его поколения. Хэзерли родился и вырос в портовом Саутгемптоне; детство и отрочество его прошли в восьмидесятых – начале девяностых, в самый разгар тэтчеровской революции; он лицезрел коллапс индустрии, агонию местного порта, конец архитектурного социализма, нашествие диких дивизий постмодернистских девелоперов, превращение промышленного города в социальное болото, окруженное огромными торговыми моллами (собственно, то, что мы уже почти двадцать лет наблюдаем в России). Двойственность культурной позиции Хэзерли в том, что, клянясь в меланхолической верности идеалам Просвещения, он предается романтической ностальгии по умирающей современности, с нежностью вспоминая, как пил дешевый сидр с саутгемптонскими пацанами, сидя на разрушающихся бордюрчиках какой-нибудь рационально устроенной для просвещения рабочего класса площади с авангардистскими скульптурами под названиями «Труд», «Наука» и «Материнство» посредине.

Две разновидности меланхолии, вызванной отсутствием двух разновидностей модернизма. Две разновидности пыли – как бы древняя, пушистая, покрывающая бархатные сиденья кресел в заброшенном каирском дворце Сакакини, и индустриальная, неорганическая, серая, незаметная на сером бетоне запущенной автостанции в каком-нибудь Престоне. Бывшая современность, время, когда люди строили планы и пытались согласно им сообразовать свою повседневную жизнь, кончилась. Она даже не стала историей, она просто исчезла. Как точно заметил Хэзерли, между Космическим центром и скопищем маленьких жилых домов, симулирующих доиндустриальный «уют», – огромный пустырь. На этом пустыре должен был стоять девятнадцатый век с его продолжением в двадцатый. Но его нет. Пустота как руина.

Я послал запрос и после двухмесячного ожидания ответ от букиниста наконец-то пришел. Книга меня ожидает. Конечно, все это можно было бы сделать, не выходя из дома: найти издание на Abebooks, заказать онлайн, так и дешевле получится, учитывая плату за проезд на лондонском транспорте туда и обратно. Но нет, тут дело принципа. Восемь фунтов, включая два прикосновения проездным к панельке у входа в автобус, – совсем немного по нынешним временам, дешевле пачки сигарет.

И вот книга – одно из лучших изданий в мире – у меня. Темно-синий, чуть выцветший гофрированный корешок, карманный формат. Верхний обрез выкрашен под цвет переплета. На корешке золотое тиснение: сверху и снизу – виньетки в стиле Arts and Crafts [124], между ними – «THE RELIGIO MEDICI & OTHER WRITINGS OF SIR THOMAS BROWNE». Если присмотреться, на обложке вытеснен логотип загадочного I. M. Dent & Sons. И если покопаться (что я и сделал), то можно выяснить: именно Джозеф Малаби Дент основал великую Everyman’s Library («Библиотеку для каждого»), где классические книги публиковались в самом изысканном дизайне, но продавались не дороже одного шиллинга за штуку.

«Библиотека для каждого» – одно из лучших проявлений истинного британского социализма; хотя «народные книжные серии» были распространены в Европе на рубеже XIX и XX веков (в России тоже – вспомним хотя бы сытинские издания), но здесь доступность дополнялась тончайшим оформлением. Не забудем, «Движение искусств и ремесел» было не только про дизайн и архитектуру, оно было про социальную справедливость и про социализм. Его основатель Уильям Моррис – вместе с Эвелиной Маркс – создал британскую Социалистическую лигу. У меня немало книг этой серии, но томик Томаса Брауна – дело особое. И вот почему.

О Томасе Брауне я узнал от Х. Л. Борхеса, который неустанно цитировал его всю свою неправдоподобно долгую жизнь. Впрочем, Браун прожил – по меркам своего времени – не меньше Борхеса, если не больше. Аргентинец XX века – 87 лет (один год пришелся на девятнадцатое столетие), англичанин XVII века – 77. Когда Борхесу было 26 лет, он опубликовал сборник эссе под названием «Расследования», один из текстов в котором назывался «Сэр Томас Браун». Это ранний Борхес, которого Борхес зрелый стеснялся, не любил и всячески прятал – и понятно почему. «Расследования» написаны странным велеречивым стилем; молодой модернист пытался подражать Гонгоре, Грасиану – и Томасу Брауну, конечно, – с их вычурным, барочным языком. Получилось не очень хорошо, но, так или иначе, шестьдесят с лишним лет спустя, примерно в том же возрасте, что и автор эссе, я прочел этот текст в русском переводе Валентины Кулагиной-Ярцевой и узнал из него о существовании странного писателя Томаса Брауна. В оправу из псевдобарочных кунштюков и рассуждений (довольно интересных на самом деле) о наших представлениях о полузабытой литературе прошлого Борхес поместил биографию своего героя: родился в 1605 году в Лондоне в торговой семье, учился в Оксфорде, изучал медицину в университетах Франции, Италии и Фландрии (здесь Борхес ошибся – Лейден в те годы был уже не во Фландрии), получил докторскую степень, в 1633-м вернулся домой, поселился в Нориче (в русском переводе город отчего-то назван Норвиком), где и прожил спокойно и счастливо до самой смерти в 1682 году, врачуя тела земляков и сочиняя книги для врачевания их душ и умов. Несколько трактатов снискали ему немалую славу при жизни – и умеренную известность после смерти. Сейчас из поклонников Томаса Брауна можно составить разве что взвод или, в лучшем случае, полуроту, однако это будет отборное подразделение Всемирной Армии Читателей.