Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Эти реакции были разнонаправленными. Например, Джеймс Джойс в этот период начал свои творческие поиски со схватывания ощущения одновременности в пространстве и времени, настаивая на том, что настоящее является единственной реальной локацией опыта. Как отмечает Керн, действие у Джойса происходило во множестве пространств, «в сознании, которое скачет по всему миру и перемешивается то тут, то там, открыто бросая вызов упорядоченным диаграммам картографов» [Kern, 1983, р. 149]. Марсель Пруст, со своей стороны, пытался восстановить прошлое и создать ощущение индивидуальности и места, основанное на концепции опыта, проходящего сквозь пространство времени. Личные концепции времени становились предметом публичного обсуждения. «Эти два наиболее новаторских романиста этого периода, – продолжает Керн, – превратили сцену современной литературы из ряда неподвижных декораций в гомогенном пространстве» (наподобие того, что обычно использовали реалистические романисты) «во множество качественно различающихся пространств, которые варьировались вместе с меняющимися настроениями и перспективами человеческого сознания».

В свою очередь, Пабло Пикассо и Жорж Брак, улавливая посылы от Сезанна, который в 1880-х годах начал взламывать пространство живописи новыми приемами, экспериментировали с кубизмом, тем самым отвергая «гомогенное пространство линейной перспективы», господствовавшее начиная с XV века. Знаменитая работа Робера Делоне 1910–1911 годов, изображающая Эйфелеву башню, была, возможно, наиболее поразительным публичным символом некоего направления, которое пыталось представить время посредством фрагментации пространства; участники этого процесса, вероятно, не осознавали, что он представлял собой параллель с конвейерными практиками Форда, хотя выбор Эйфелевой башни как символа отражал тот факт, что все это направление имело нечто общее с индустриализмом. Кроме того, в 1912 году была опубликована книга Эмиля Дюркгейма «Элементарные формы религиозной жизни», где открыто признавалось, что «основанием категории времени является ритм социальной жизни», а социальное происхождение пространства обязательно включало опыт множества пространственных ви́дений. Хосе Ортега-и-Гассет, следуя предписанию Ницше (« только перспектива зряча, только правильная перспектива познает»), в 1910 году сформулировал новую теорию перспективизма, где настаивал, что «в реальности есть столько же пространств, сколько существует точек зрения ( perspectives ) на нее», и что «существует столько же реальностей, сколько точек зрения». Это вбило философский гвоздь в крышку гроба рационалистских идеалов гомогенного и абсолютного пространства [Ibid., р. 150–151].

Я упомянул лишь несколько примеров, которые приводит Керн, чтобы передать ощущение неразберихи, бушевавшее в социальной и культурной мысли в 1910–1914 годах. Однако, полагаю, можно сделать еще один шаг в глубь проблемы, основывая дальнейшее рассуждение на идее, которую вбрасывает, но очень слабо разрабатывает Керн: «Одной из реакций было нарастающее ощущение единства среди людей, которые прежде были изолированы друг от друга расстоянием и отсутствием коммуникации. Но этот процесс был не лишен двусмысленности, поскольку близость также порождала беспокойство – опасение, что соседи выглядели подобравшимися слишком уж близко» [Kern, 1983, р. 88]. Как выражалась эта «двусмысленность»? Можно выделить два масштабных и довольно отличавшихся друг от друга течения мысли в зависимости от акцента на единстве или различии.

Те, кто подчеркивал единство между народами, также признавал «нереальность места» внутри фрагментированного относительного пространства. Наряду с восхвалением уничтожения пространства посредством времени задача состояла в том, чтобы дать новый старт просвещенческому проекту человеческого освобождения в глобальном пространстве, скрепленном воедино с помощью механизмов коммуникации и социальной интервенции. Однако подобный проект подразумевал пространственную фрагментацию с помощью планируемой координации. Каким же образом он мог быть реализован, кроме как за счет некоего «распыления» прежде существовавших пространств? Форд продемонстрировал, каким образом с помощью спациализации времени можно ускорять социальные процессы и увеличивать производительные силы. Проблема заключалась в том, чтобы обуздать эту возможность в целях человеческого освобождения, а не ради какого-то узкого набора интересов, таких как интересы капитала. Например, в 1911 году одна германская группа предложила создание «всемирной канцелярии», которая «объединит все гуманитарные тенденции, идущие параллельными, но неупорядоченными курсами, и обеспечит концентрацию и продвижение всех видов творческой деятельности» (цит. по: [Tafuri, 1985, р. 122]). Лишь в таком контексте рационализированного и тотально организованного внешнего и публичного пространства, собственно, и могли процветать внутренние и глубоко приватные ощущения времени и пространства. Пространство тела, сознания, души – пространства, которые слишком долго оставались подавленными в условиях абсолютных установок мысли Просвещения, но теперь распахнулись в результате психологических и философских находок, – могли быть освобождены лишь посредством рациональной организации внешнего пространства и времени. Однако рациональность теперь означала нечто большее, чем планирование с помощью карты и хронометра или подчинение всей социальной жизни изучению времени и движения. Новые ощущения релятивизма и перспективизма могли быть изобретены и затем применены к производству пространства и упорядочению времени. Этот тип реакции, который позднее будет признан многими исключительно модернистским, обычно предполагал множество атрибутов. Презирая историю, он стремился к совершенно новым культурным формам, которые порывали с прошлым и говорили исключительно на языке нового. Признавая, что форма следовала за функцией, а пространственная рациональность должна быть навязана внешнему миру с целью максимизации личной свободы и благосостояния, он рассматривал в качестве ключевого мотива эффективность и функцию (отсюда и образ метрополиса как хорошо налаженной машины). Он был глубоко озабочен чистотой языка, вне зависимости от того, шла ли речь об архитектуре, музыке или литературе.

Разумеется, остается открытым вопрос о том, была ли эта реакция чистым преклонением перед силой пространственной и временно́й реструктуризации, имевшей место в данный период. Французский художник-кубист Фернан Леже определенно полагал именно так, отмечая в 1913 году, что жизнь стала «более фрагментарной и двигалась быстрее, чем в предшествующие периоды, и поэтому для ее изображения требовалось изобрести динамичное искусство» (цит. по: [Kern, 1983, р. 118]). А Гертруда Стайн однозначно интерпретировала такие культурные события, как появление кубизма, как ответ на временно-пространственное сжатие, которому каждый был подвержен и ощущал на себе. Конечно, все это никоим образом не уводит нас в сторону от важности преодоления этого опыта в сфере репрезентации таким образом, чтобы укрепить, поддержать, а возможно, даже управлять теми процессами, которые, как представлялось, ускользали от любых форм коллективного контроля (в том виде, как за него действительно взялись в ходе Первой мировой войны). Однако фокус нашего внимания в самом деле переключается на практические способы осуществимости этого. В результате Ле Корбюзье просто следовал джефферсоновским принципам землеустройства, когда утверждал, что путь к личной воле и свободе лежит через конструирование высокоупорядоченного и рационализированного пространства. Его проект был интернационалистским, в нем был сделан акцент на том типе единства, в котором может быть полностью проработано социально осознанное представление об индивидуальном отличии.