Дэвид Харви - Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений

Все эти сдвиги и обусловили кризис репрезентации. Ни литература, ни искусство не могли избежать вопросов интернационализма, синхронии, нестабильной темпоральности и напряжения внутри господствующей меры стоимости между финансовой системой и ее монетарной или товарной базой. «Таким образом, около 1850 года, – пишет Барт, – классическое письмо дезинтегрировалось и вся литература от Флобера до настоящего времени превратилась в проблематику языка» [Barthes, 1967, р. 9; Барт, 1983, с. 307]. Первый великий модернистский культурный рывок неслучайно состоялся в Париже после 1848 года. Манера письма Мане, в которой начались декомпозиция традиционного пространства рисунка и изменение его структурной рамки, а также исследование фрагментации света и цвета; стихи и размышления Бодлера, в которых присутствовало стремление превзойти эфемерность и ограниченную местечковость в поисках вечных смыслов; романы Флобера с их специфическими повествовательными структурами в пространстве и времени в сочетании с языком ледяной отчужденности, – все это были сигналы радикального перелома культурных настроений, которые отражали глубокую озадаченность смыслом пространства и времени, прошлого, настоящего и будущего в мире нестабильности и быстро расширявшихся пространственных горизонтов.

Флобер, в частности, исследует вопрос репрезентации гетерогенности и различия, одновременности и синхронии в мире, где и время, и пространство поглощаются гомогенизирующими силами денег и товарного обмена. «Все должно звучать одновременно, – писал он. – Нужно слышать мычание скота, шепот любовников и риторику чиновников – все это в одно и то же время». Не в силах представить эту одновременность с должным результатом, Флобер «растворяет последовательность с помощью зигзагообразных движений (совершенно умышленная кинематографическая аналогия)» и в финальном крещендо к одной из сцен в «Госпоже Бовари» помещает рядом две последовательности «в одной фразе, чтобы достичь единого эффекта» [Bell, 1978, р. 114]. Фредерик Моро, герой флоберовского «Воспитания чувств», перемещается от одного пространства к другому в Париже и его пригородах, коллекционируя по мере своего движения опыты совершенно разного свойства. Примечателен сам путь, каким он проскальзывает в разнообразные городские пространства и выскальзывает из них с той же легкостью, что деньги и товары меняют своих владельцев. Аналогичным образом вся нарративная структура этого романа исчезает в постоянных откладываниях принципиальных решений – именно потому, что Фредерик унаследовал достаточно денег, чтобы наслаждаться роскошью непринятия решений даже посреди революционных беспорядков. Действие сведено к набору путей, на которые можно было встать, но этого не произошло. «Мысль о будущем мучает нас, а прошлое сдерживает нас», писал позднее Флобер, добавляя: «вот почему настоящее ускользает от нашего понимания» [Flaubert, 1979, р. 134]. При этом именно обладание деньгами позволяло настоящему ускользать от понимания Фредерика, в то же время открывая перед ним социальные пространства для временного проникновения. Очевидно, что время, пространство и деньги можно инвестировать с совершенно разными смыслами в зависимости от условий и возможностей совместимости между ними. Флоберу приходилось искать новый язык, чтобы говорить о таких возможностях.

Эти исследования новых культурных форм происходили в экономическом и политическом контексте, который во многих отношениях опровергал контекст экономического коллапса и революционного всплеска 1848 года. Например, даже несмотря на масштабные спекуляции в железнодорожном строительстве, запустившие первый кризис перенакопления европейского масштаба, разрешение этого кризиса после 1850 года было прочно основано на новых попытках смещения времени и пространства. Новые системы кредита и корпоративные формы организации, новые системы распределения (крупные универсальные магазины) в совокупности с техническими и организационными новшествами в производстве (например, нарастающая фрагментация, специализация и деквалификация в разделении труда) помогали ускорению оборота капитала на массовых рынках. Капитализм еще решительнее включался в невероятную фазу масштабных долгосрочных инвестиций в завоевание пространства. Расширение железнодорожной сети, сопровождавшееся появлением телеграфа, развитие пароходного сообщения и строительство Суэцкого канала, начало радиокоммуникаций и велосипедные и автомобильные путешествия в конце столетия, – все это радикально меняло ощущение времени и пространства. В этот период также полным ходом возникал целый ряд технических инноваций. Новые способы рассмотрения пространства и движения (производные от фотографии и изучения пределов перспективизма) стали изобретаться и применяться к производству городского пространства [Lefaivre, 1986]. Путешествия на аэростатах и фотографирование с высоты изменили восприятие поверхности Земли, в то время как новые технологии печати и механической воспроизводимости обусловили распространение новостей, информации и культурных артефактов среди широких слоев населения.

После 1850 года масштабная экспансия внешней торговли и инвестиций направила крупные капиталистические державы по пути глобализма, но произошло это посредством имперских захватов и межимпериалистического соперничества, которое достигло апогея в ходе Первой мировой войны – первой глобальной войны. В процессе мировые пространства были детерриториализированы, лишены своих предшествующих значений, а затем ретерриториализированы в соответствии с удобством для колониальной и имперской администрации. Относительное пространство не только революционизировалось посредством новшеств в транспорте и коммуникациях – принципиально новому упорядочению подверглось и то, чтó это пространство вмещало. Карта господства над мировыми пространствами между 1850 и 1914 годами изменилась до неузнаваемости. А при наличии информационного потока и новых способов репрезентации оказалось возможным получать представление о множестве происходивших в одно и то же время имперских авантюр и конфликтов, просто открыв утреннюю газету. Если же и этого было недостаточно, то организация ряда всемирных выставок, от первого такого события в Хрустальном дворце в 1851 году до нескольких французских мероприятий и, наконец, огромной Колумбовой выставки в Чикаго в 1893 году, превозносила сам факт глобализма, одновременно обеспечивая структурную рамку, внутри которой могло быть понято то, что Беньямин называет «фантасмагорией» мира товаров и конкуренции между национальными государствами и территориальными производственными системами.