Шарон Зукин - Культуры городов [litres]

Эти мысли подводят нас к моей второй исходной предпосылке – вопросу о материальной базе культурных репрезентаций. Исследования джентрификации и городского редевелопмента показывают, что политика репрезентации играет значимую роль в конфликтах по поводу экономического оживления территорий. Это становится очевидным, если посмотреть на рекламу и материалы СМИ, сопровождающие крупномасштабные проекты, которые производят пространство для роста, одновременно являясь его символами, повсюду – от центра Лос-Анджелеса до Норт-Адамса и Орландо. Однако политика репрезентации также формируется в зависимости от ответов на конкретные вопросы – кто владеет общественными пространствами города, кто их занимает и кто ими управляет. Расовая и этническая политика, безусловно, зависит от того, кто может продавать и покупать в этих пространствах, и того, как каждое из этих пространств представлено определенным набором товаров, или людей, или визуальных знаков. В некоторой мере эти вопросы относятся к традиционному предмету городской политэкономии: стоимость недвижимости и силы, которые влияют на ее повышение или снижение, отношения между социальными классами и переплетение интересов государства, людей и учреждений, обладающих экономической властью. Однако вопросы репрезентации переформулируют и традиционные задачи городской политэкономии. Цены на недвижимость определяются не только экономически; они реагируют на такие неосязаемые факторы, как общественные культуры – этнические, гендерные и классовые.

В определенной мере эти вопросы подталкивают нас к исследованию микроуровня социальных миров. Если классы, этнические группы и системы управления основываются на близких межличностных отношениях в общественных пространствах, нам необходимо самым внимательным образом изучать поведение людей. Однако это не имеет особого смысла, если поведение отслеживается без изучения общественного положения людей и без учета социального и исторического контекста самого пространства. Решение расставить в Брайант-парке переносные стулья кажется нам весьма интересным, но сработало бы оно за пределами центрального делового района и в отсутствие отряда работников частных охранных фирм и полицейских в форме?

Материалистский подход вынуждает нас искать основы властных структур за пределами культурного поля. По крайней мере, нам следует выявить структурные связи между культурной и другими видами власти. С этой точки зрения самое большое впечатление на меня производит сила ви́дения, которую я понимаю как способность к созданию эстетически цельного фрейма для произведения искусства, улицы, здания или образа целого города. В последние годы арт-критики и историки искусства много писали о возможностях фрейма как механизма интерпретации и демонстрации, который находится в руках музейных кураторов и комитетов, выбирающих произведения искусства для публичных пространств (см., например: Tagg 1992; Deutsche 1988; Karp and Lavine 1991). Исследователи колониализма и империализма предельно отчетливо продемонстрировали нам, что визуальный фрейм, в который колонизаторы помещают своих колониальных подданных, значительно облегчает низведение последних до подчиненного положения как в интеллектуальном, так и в политическом смысле (см.: Mitchell 1988). А вот исследователи городской политэкономии не подвергли столь же глубокому анализу феномен фрейма как важнейшего механизма легитимизации политических и экономических требований. Фрейм – это наш аналитический рычаг в осмыслении разнообразнейших форм культуры, среди которых такие учреждения культуры, как музеи, такие культурные производства, как Диснеймир, такие культурные стратегии, как сохранение исторического облика, такие культурные пространства, как парки, и такие места культурного потребления, как рестораны и торговые улицы. Более того, поскольку фрейм подкрепляет материальные требования на городское пространство, – что весьма явно прослеживается в дизайне общественных пространств, в расширении музейных площадей, в наделении статусом достопримечательности, – он в равной степени является средством как материального, так и символического господства.

В наши дни, когда культурные производства и учреждения не скрывают своей зависимости от конъюнктуры рынка, возможность создавать символический фрейм воспринимается как материальная власть. Однако не стоит делать поспешные выводы о том, что в руках производителей символов (художников, архитекторов, дизайнеров) сосредоточивается значительная власть. Как и в любом другом сегменте рыночной экономики, у идеологов фреймов власти куда больше, чем у производителей. Господствующее положение у тех, кто распределяет символы, – Компании Диснея, музеев, БИРРов. Как и в случае с любым другим господством, сила ви́дения зависит от способности оперативно привлекать молодые таланты, новые символы и различные аудитории. Меньше всего возможностей для создания фреймов городских культур в маргинальной с экономической точки зрения деятельности (вспомним пожилого владельца ресторана из иммигрантов, который нанимает своих «парней» – недавних иммигрантов в качестве уборщиков и поваров, и египетского шефа, который умер от сердечного приступа, когда ему не было еще и тридцати) и в среде маргинальных социальных групп (подростки, которые, создавая стиль 125-й улицы и Фултон-молла, не имеют влияния ни в магазинах, ни на улице). Тем не менее большинство людей забывает о разнообразных уровнях и способах проявления власти, проводя непосредственную связь между культурными символами и материальной властью. Картина Ван Гога «Пшеничное поле с кипарисами» будет принята банком в качестве залога с такой же готовностью, что и туристические доллары. Цивилизованная атмосфера Брайант-парка скопирована с полотна Сёра. Признанный достопримечательностью многоквартирный дом в Гарлеме воспринимается как подходящее жилье для представителя среднего класса.

Но так ли это? Нельзя сказать, что сила символов никак не связана с политической и экономической властью. Проблема эта тем более насущна, чем острее встает вопрос, сможет ли Нью-Йорк поддерживать статус культурной столицы в условиях существенных сокращений господдержки и сужения публичного пространства.

Помимо нестабильности культуры и желания позаимствовать культурологическое понятие репрезентации, третьей отправной точкой моей работы стало различие между пространственными практиками, репрезентативными пространствами и пространствами репрезентации, обозначенное Анри Лефевром ( Lefebvre 1991). Эти термины можно понимать по-разному. На мой взгляд, Лефевр хочет обозначить для нас разницу между физическим пространством как объектом чувственного восприятия и социального опыта, пространством как объектом осмысления и пространством как объектом манипулирования – физического и символического. Чтение Лефевра – в особенности его краткие экскурсы об античных городах, Венеции или архитектуре модернизма – дает нам ощущение материальности пространства и в то же время посвящает нас в тесные взаимоотношения между пространством и процессом создания символов. Идеологии или, в терминологии Фуко, дискурсивные практики создаются в конкретных пространствах. Впоследствии, когда мы постигаем нашу идентичность, картины этих пространств рисуются в нашем сознании. Идеологии, в свою очередь, формируют и продолжают формировать непрерывное производство пространств: различия между высоким и низким, священным и мирским, пережившим джентрификацию районом и гетто в центре города. Я хотела рассмотреть и зафиксировать некоторые материальные условия, при которых пространственные практики переживают сегодня изменения, коммерциализацию общественных пространств, негласную сегрегацию и геттоизацию, которая продолжается, несмотря на разговоры о демаргинализации и равенстве и реальное смешение культур.