Наталья Михайлова - Барков

«Промемория Канцелярии тайных и розыскных дел в Канцелярию академии наук.

По указу Ея Императорского величества и по определению Тайной канцелярии присланному в оную канцелярию ис Канцелярии академии наук студенте Иване Баркове надлежащее наказание учинено, и для определения его по прежнему ис Тайной канцелярии в Канцелярию академии наук послан, и Канцелярия академии наук да благоволит учинить по Ее императорского величества указу. Апреля 3 дня 1751 года» [99] Там же. Л. 5. .

Одним словом: груз сдан — груз принят. Бюрократическая машина работала быстро и четко: схватили, допросили (быть может, с пристрастием), наказали и, слава Богу, отпустили. Крик «слово и дело» означал, что тот, кто это выкрикнул, располагает важными для государства сведениями об умышлении на жизнь государя или же о его недопустимом оскорблении. Ничего подобного Барков, конечно, не знал, за то и был наказан. Заметим, что недонесение квалифицировалось как государственное преступление. Документ о слушании дела Баркова подписал начальник Канцелярии тайных и розыскных дел граф А. П. Шувалов, ставший при Петре III генерал-фельдмаршалом. Жестокий и честолюбивый, он присутствовал на допросах, при которых применялись страшные пытки. Быть может, он присутствовал и при допросе Баркова.

Барков был поистине неукротим. Его наказывали, заковывали в кандалы, грозились отдать в матросы. Но его не сломали. Как всегда — «настоящих буйных мало…».

И еще в одном он был неудержимо дерзок — в стихотворстве. По-видимому, в студенческие годы он начал писать срамные стихи. Его товарищи сочиняли торжественные оды, печальные элегии, благопристойные стихи. Барков же с веселым озорством посвящал оды, элегии, басни, эпиграммы, песни, загадки мужским и женским срамным местам, которые произносили речи, писали друг другу письма, спорили. Он пародировал жанры классицизма, «выламываясь» из его стройной жанровой системы, традиционной тематики, стилистических канонов. Не царей и полководцев воспевал Барков. Его героями стали кулачные бойцы, фабричные люди, лакеи, попы, непотребные девки. Опыт кутежей, драк, продажной любви давал о себе знать в стихах. Сквернословие не имело границ.

Срамные стихи Баркова не печатались, но широко распространялись в списках. Это была дурная слава, но слава.

А как же любовь? Быть такого не может, чтобы молодой человек, поэт, не был влюблен. Однако на этот счет мы не располагаем какими-либо сведениями. Памятуя слова замечательного ученого и писателя Ю. Н. Тынянова о том, что там, где кончается документ, вступает в силу воображение, мы обратились к Наталье Муромской с просьбой, чтобы она предложила нам свои версии утаенной от нас любви Баркова. Муромская написала для нас две новеллы, в которых сказывается читательница «Бедной Лизы» Карамзина и «Пиковой дамы» Пушкина, почитательница картин Константина Сомова на темы XVIII века. С ее любезного согласия предлагаем их читателям нашей книги.

«Однажды Барков отправился на прогулку в лес. Он пробирался через чащу и вдруг вышел на поляну. В траве стрекотали кузнечики. В воздухе порхали бабочки и летали синие стрекозы. Девушку в красном сарафане он заметил не сразу. Она шла по тропинке с корзинкой грибов и с маленьким букетиком незабудок. Но когда Барков заметил ее, он остолбенел. Льняные волосы выбивались из-под белой косынки. Голубые глаза смотрели приветливо, алые губы морщила улыбка. Стрела Амура, зазвенев, поразила Баркова в сердце. Девушка словно пава проплыла мимо. С непонятным для себя смущением Барков пошел ей вслед.

На краю леса стояла избушка. Девушка легко взбежала на покосившееся крылечко. Хлопнула дверь, и Барков остался один. Он долго стоял и как зачарованный смотрел на окна, в которых красовались горшки с цветущей геранью. Наконец он решился, на негнущихся ногах подошел к окошку и постучал. В окне показалась седая голова старушки.

— Что, милый человек, надобно тебе? Чем услужить?

— Мне бы воды напиться! — хриплым голосом сказал Барков.

Минута, и девушка в красном сарафане вынесла ковшик с ключевой водой.

— Как звать тебя, девица?

— А Настей…

— Не бойся меня, милая Настенька! Я не дурной человек. Пусть твоя матушка дозволит мне хоть иногда навещать вас…

Надобно ли говорить, что Барков каждый день приходил в избушку. Настенька жила со старой матушкой. Отец ее давно умер, и Настенька ткала холсты, вязала чулки, собирала грибы и ягоды — так и жили они трудами рук своих. Настенька любила цветы, и букетики незабудок и душистых ландышей всегда украшали ее бедное жилище.

Молодые люди сближались всё более и более, и вскоре любовь пробудилась в сердце Настеньки. А Барков? Он почему-то не решался открыться ей, сказать о своем чувстве. Да и что мог предложить бедный студент Академического университета? Каморку, в которой сальная свеча тускло горела в медном шандале? Свое жалкое жалованье, которым и сам-то он не мог прокормиться?

Так шли дни и месяцы. Лето сменила осень, а за осенью пришла зима. Настенька загрустила. И когда однажды Барков переступил порог ее дома, она не встретила его, не посмотрела ласково, не улыбнулась ему. Барков узнал, что Настеньку сосватал богатый мельник из дальнего села, и ее туда увезли.

Какие чувства овладели Барковым? Он не кричал, не проклинал тот день и час, в который увидел Настеньку. Он погрузился в глубокое уныние, и слезы не мерцали в его глазах, когда он жег в печи свои рукописи, свои стихи, ей посвященные. В стихах было всё — его любовь, его страдания, его безысходность. В стихах была она, его богиня, его Афродита, белоснежная, как алебастр, прекрасная, как алая заря, нежная, как легкое дуновение весеннего ветерка… Пламя вспыхнуло в последний раз и погасло…

С тех пор Барков никогда не писал любовных стихов. Когда же ему доводилось читать любовные вирши других пиитов, грустная усмешка пробегала по его лицу. Он начинал бормотать неясные слова, и только один раз его товарищи смогли их услышать. „Бахус! Бахус! Бахус!“ — повторял Барков с неизъяснимой страстью».

«Однажды Барков нечувствительно оказался на придворном маскараде. Он бродил по Царскосельскому парку, бормоча под нос стихи „Восстань, Россия, оживляйся!“ и вдруг увидел, что аллеи освещены китайскими фонариками, вокруг бегают, смеясь, арлекины и коломбины, и всех объединяет веселое безумие. В небе вспыхивали цветные огни фейерверка. Звучала музыка. Барков, всё еще бормоча стихи „Восстань, Россия…“, нечувствительно дошел до беседки, увитой плющом. В беседке на круглом столике лежал позабытый букет алых роз. На скамейке сидела она, она, Афродита, конечно. Жемчужного цвета шелковое платье обрисовывало стройный стан. Пышные рукава были оторочены тонким кружевом. Ручки, белоснежные, как алебастр, сжимали большой веер. Высокая прическа была украшена нитями жемчуга. Лицо скрывала черная бархатная полумаска с золотой сеткой. Глаза блестели призывно, алые губы были полуоткрыты. Тонким пальчиком, на котором сиял изумруд, незнакомка поманила Баркова, и он упал к ее ногам. „Восстань… Восстань и оживляйся!“ Страсть вспыхнула в нем. Шелка трещали. Нитка жемчуга разорвалась, и жемчужины, как град, застучали по полу беседки. Маленькая туфелька, шитая серебром, вылетела из беседки и упала на клумбу. Фейерверк рассыпался зелеными огнями. Лицо незнакомки осветилось зеленым призрачным светом, и в нем появилось что-то русалочье. Вспыхнули красные огни, и что-то бесовское зажглось в глубоких глазах, осененных черными густыми ресницами…