Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Культурная эволюция происходит на много порядков быстрее, чем генетическая, и отчасти благодаря этому она делает наш вид особенным; однако она также превратила нас в существ, глядящих на жизнь с точки зрения, совершенно отличной от занимаемой другими животными. Строго говоря, неясно, есть ли у представителей других видов какие-либо точки зрения. Однако у нас она есть; мы можем по каким-то соображениям решить блюсти обет безбрачия; мы можем принять законы, определяющие, что можно и что нельзя есть; мы можем создать сложную систему поощрения определенных типов сексуального поведения и наказания за другие, и так далее. Наши взгляды на жизнь кажутся нам настолько обоснованными и очевидными, что мы часто поддаемся соблазну волей-неволей приписать их другим существам – или же природе в целом. Один из любимых моих примеров такой распространенной когнитивной иллюзии – замешательство, в которое приходят исследователи, пытающиеся дать эволюционное объяснение сну.

Стеллажи в лабораториях прогибаются под грузом собранных данных, но никто так и не доказал, что у сна есть очевидная биологическая функция. Тогда какое же эволюционное давление отобрало эту прелюбопытную стратегию поведения, понуждающую нас проводить без сознания треть жизни? Спящие животные более уязвимы для хищников. У них меньше времени на поиск пищи и ее поглощение, поиск партнеров и размножение, выкармливание потомства. Как говорили детям Викторианской эпохи родители: сони приходят к шапочному разбору.

Аллан Рехтшаффен, исследователь сна из Чикагского университета, задает вопрос: «Как естественный отбор с его непреложной логикой „допустил“, чтобы царство животных без всяких на то оснований несло бремя сна?» Сон кажется настолько дезадаптивным явлением, что сложно понять, почему в результате не появилось какого-нибудь иного способа удовлетворения той потребности, которую удовлетворяет сон 587.

Но почему сну в принципе необходима некая «очевидная биологическая функция»? В объяснении нуждается тот факт, что мы бодрствуем , и, по всей видимости, объяснение это вполне очевидное. Как отмечает Раймо, в отличие от растений животные должны бодрствовать, по крайней мере, какую-то часть времени, чтобы искать пищу и размножаться. Но как только вы начинаете вести активный образ жизни, анализ выгод, издержек и открывающихся возможностей далеко не очевиден. В сравнении со спячкой бодрствование обходится дороже. Следовательно, Мать-Природа экономит, на чем только может. Если бы мы смогли, то «проспали» бы всю жизнь. В конце концов, именно так и поступают деревья: они зимуют в глубокой коме, поскольку больше заняться нечем, а летом – «летуют» в чуть более поверхностной коме – состоянии, которое, когда представителю нашего вида не посчастливится в нем оказаться, врачи называют вегетативным . Если, пока дерево спит, в лес явится дровосек – что ж, это постоянно присутствующий в древесной жизни риск. Но разве для спящего животного риск нападения хищника не выше? Вовсе необязательно. Покидать логово тоже рискованно, и если мы собираемся минимизировать эту рискованную фазу, то можно с тем же успехом замедлить в ожидании благоприятного момента метаболизм, сохраняя энергию для главного – размножения. (Разумеется, все куда сложнее, чем я рассказываю. Я хочу просто показать, что анализ выгод и издержек совершенно неочевиден, и этого достаточно, чтобы избавиться от чувства парадоксальности.)

Мы думаем, будто смысл жизни состоит в том, чтобы быть на ногах, переживать приключения и завершать проекты, встречаться с друзьями и исследовать мир, но у Матери-Природы иная точка зрения. Жизнь, проведенная во сне, ничем не хуже любой другой, а во многих отношениях и лучше (определенно, дешевле), чем большинство других вариантов. Если нам кажется, что представители других видов тоже получают от периодов бодрствования не меньше удовольствия , чем мы, то это – любопытное совпадение, настолько любопытное, что не следует делать ошибку, предполагая, будто это так просто потому, что нам самим такой подход к жизни представляется оправданным. Нужно доказать, что другие виды его разделяют – а это далеко не просто 588.

Теми, кем мы являемся , в значительной степени сделала нас культура. А теперь пришло время спросить, с чего же все началось. Что за эволюционная революция случилась, так решительно отделив нас от всех иных результатов революции генетической? История, которую я собираюсь поведать, – это пересказ изложенной в четвертой главе истории о создании эукариотических клеток, благодаря которым стала возможной многоклеточная жизнь. Вы помните, что до появления клеток с ядрами существовали более простые и одинокие формы жизни, прокариоты, все существование которых сводилось к дрейфу в первичном бульоне и самовоспроизводству. Это, конечно, не небытие, но и на настоящую жизнь не слишком похоже. Затем, согласно удивительному рассказу Линн Маргулис 589, в один прекрасный день некоторые прокариоты оказались заражены своего рода паразитами; но дело обернулось к лучшему: тогда как паразиты по определению пагубно влияют на здоровье своих хозяев, эти интервенты оказали благотворное действие, а потому были не паразитами, но симбионтами . Они с хозяевами стали, скорее, комменсалами , что по-латыни значит «сотрапезники», или мутуалистами – и те и другие извлекали из союза пользу. Объединившись, они создали революционно новый вид существ – эукариотические клетки. Это открыло Чрезвычайно обширное пространство возможностей, известное нам как многоклеточная жизнь, – пространство, прежде, мягко говоря, невообразимое; без сомнения, прокариоты понятия обо всем этом не имеют.

Прошла пара миллиардов лет, в течение которых многоклеточные формы жизни исследовали разные уютные уголки и закоулки Пространства Замысла, как вдруг в один прекрасный день началось новое вторжение; его жертвой стал один вид многоклеточных организмов – примат, выработавший множество разных приспособлений и способностей (не смейте называть их преадаптациями), которые – так уж получилось – особенно хорошо подходили интервентам. Неудивительно, что интервенты были хорошо приспособлены к тому, чтобы вселиться в хозяев, ибо эти хозяева их сами и сотворили, подобно тому как пауки вьют паутину, а птицы – гнезда. В мгновение ока – меньше чем за сто тысяч лет – эти новые оккупанты превратили своих ничего не подозревающих хозяев, обезьян, в нечто совершенно новое: в сознательных хозяев, которые благодаря огромному запасу новехоньких интервентов способны вообразить прежде невообразимое, совершая никому прежде недоступные скачки сквозь Пространство Замысла. Вслед за Докинзом 590я называю этих интервентов мемами , а радикально новый вид сущности, возникающей, когда определенного вида животное должным образом оснащено (или заражено) мемами, – это то, что обычно зовется личностью .