Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Я хорошо помню, какой шок испытали философы, когда несколько лет спустя работа Хомского впервые привлекла наше внимание. В 1960 году, будучи второкурсником Гарварда, я спросил профессора Куайна, кого из его критиков мне следовало бы почитать. (В то время я считал себя фанатичным противником Куайна и, оспаривая его взгляды, уже начал размышлять над аргументами своей дипломной работы. Мне следовало знать о любом, кто с Куайном спорил!) Он немедленно предложил мне познакомиться с работой Ноама Хомского – автора, о котором в то время мало кто из философов слышал, но чья слава вскоре поглотила нас с головой. Его труд разделил специалистов по философии языка: некоторые пришли от него в восторг, а другие возненавидели. Те из нас, кому он понравился, вскоре с головой погрузились в трансформации, древа, глубинные структуры и прочие таинства нового формализма. Многие из тех, кто его возненавидел, объявили высказанные в нем взгляды ужасным, обывательским сциентизмом , атакой бряцающих оружием вандалов-технократов на прекрасные, не поддающиеся анализу и формализации тонкости устройства языка. На большинстве кафедр изучения иностранных языков в ведущих университетах преобладало это враждебное отношение. Может быть, Хомский и был профессором лингвистики из Массачусетского технологического, а лингвистику, может быть, и можно было причислить к гуманитарным наукам, но работа Хомского относилась к области наук точных, а точные науки, как знает любой настоящий гуманитарий, – это Враг.

Романтическое представление Вордсворта об ученом как убийце красоты, кажется, нашло идеальное выражение в Ноаме Хомском, теоретике робототехники и радиоинженере, но, по иронии истории, все это время он отстаивал именно тот подход к науке, который, как могло бы показаться, обещал гуманитариям избавление. Как мы видели в предыдущем разделе, Хомский утверждал, что науке положены пределы и, в частности, камнем преткновения для нее становится разум. Распознать конфигурацию этого примечательного факта всегда было непросто даже тем, кто мог справиться с техническими деталями и неоднозначными вопросами современной лингвистики, но он издавна вызывал восторг. Печально знаменитая рецензия Хомского 686, раскритиковавшего «Вербальное поведение» Б. Ф. Скиннера 687, была одной из основополагающих работ в области когнитивистики. В то же самое время Хомский оставался непоколебимым противником искусственного интеллекта и даже назвал одну из важнейших своих книг «Картезианской лингвистикой» 688 – почти как если бы он полагал, что антиматериалистический дуализм Декарта вновь войдет в моду. В конце-то концов, на чьей он был стороне? Определенно, не на стороне Дарвина. Если бы ненавистники Дарвина искали защитника, который и сам был бы глубоким и влиятельным ученым, то лучше Хомского они бы никого не нашли.

Конечно, я осознал это далеко не сразу. В марте 1978 года я проводил в Университете Тафтса примечательные дебаты, организованные, что было весьма уместно, Обществом философии

и психологии 689. Формально то была панельная дискуссия об основаниях и перспективах искусственного интеллекта, которая превратилась в состязание в ораторском искусстве между четырьмя корифеями: Ноам Хомский и Джерри Фодор выступали против искусственного интеллекта, а Роджер Шанк и Терри Виноград его защищали. В то время Шанк работал над программами понимания естественного языка, и критики сосредоточились на его схеме репрезентации (в компьютере) беспорядочного собрания фактов, о которых нам всем известно и на которые мы каким-то образом полагаемся, расшифровывая обычные речевые акты, сколь бы иносказательными и усеченными они ни были. Хомский и Фодор высмеивали это предприятие, но в ходе дискуссии основания их нападок становились все более зыбкими, ибо Шанк, вполне способный дать отпор обидчикам, стойко защищал свой исследовательский проект. Нападки начались с прямолинейного, опирающегося на «основополагающие принципы» изобличения концептуальной ошибки (якобы Шанк занялся тем или иным гиблым делом), но в конце концов Хомский сделал потрясающее признание: вполне может оказаться верным, что, как полагает Шанк, человеческая способность понимать сказанное (и, в более общем случае, мыслить) объясняется взаимодействием сотен или тысяч сварганенных наспех приспособлений, но это было бы ужасно, ибо в таком случае психология в конечном счете оказалась бы «неинтересной». По мнению Хомского, интересных возможностей было всего две: психология могла быть «подобной физике» (ее закономерности объяснялись бы следствиями из немногочисленных глубоких, изящных, непреложных законов) или совершенно лишенной законов – в этом случае единственным способом изучения или объяснения психологии был бы метод романиста (и, обернись дело так, он бы предпочел Джейн Остен Роджеру Шанку).

Между докладчиками и слушателями развернулась оживленная дискуссия, увенчавшаяся замечанием коллеги Хомского по MIT Марвина Мински: «Думаю, лишь профессор гуманитарных наук из MIT может так упорно не замечать третий „интересный“ вариант: психология может оказаться подобной инженерному делу». Мински уловил суть дела. Для определенного рода гуманитариев есть нечто глубоко отталкивающее в перспективе инженерного подхода к разуму, и это не имеет практически – или вовсе – никакой связи с неприязнью к материализму или точным наукам. Хомский сам был ученым и, предположительно, материалистом ( настолько далеко он в своей «картезианской» лингвистике не зашел!), но инженерное дело было для него неприемлемо. Каким-то образом для разума было унизительно оказаться механизмом или набором механизмов. Лучше бы для него было стать непроницаемой тайной, святая святых хаоса, чем чем-то таким, что может быть объяснено благодаря инженерному анализу!

Хотя в тот момент замечание Мински о Хомском меня потрясло, я не усвоил урока. В 1980 году «Правила и репрезентации» Хомского 690стали программной статьей Behavioral and Brain Sciences , и я в числе прочих ее комментировал. Тогда и сейчас спорным вопросом было утверждение Хомского, будто языковая компетентность является по большей части врожденной, а не чем-то, чему ребенок в прямом смысле слова выучивается . Согласно Хомскому, структура языка в основном зафиксирована в форме от природы определенных правил, и ребенку нужно лишь изменить ряд незначительных «настроек», которые превратят его в носителя английского, а не китайского языка. Хомский говорит, что ребенок не является универсальным учеником, – Ньюэлл и Саймон сказали бы, «универсальным решателем задач», – который должен понять, что такое язык, и научиться им пользоваться. Скорее, ребенок от природы способен говорить и понимать язык, и ему всего лишь нужно отклонить одни определенные (и весьма ограниченные) возможности и принять другие. Вот почему, согласно Хомскому, даже дети с «задержками в развитии» так легко учатся говорить. На самом деле они вовсе не учатся, как птицы не учатся носить оперение. Подобно оперению, языки развиваются у видов, которым предназначено ими владеть, и недоступны видам, у которых изначально нет нужного оснащения. Несколько срабатывающих в ходе развития триггеров запускают процесс усвоения языка, и затем некоторые характеристики окружающей среды оказывают на него незначительное влияние, что приводит к овладению тем родным языком, с которым сталкивается ребенок.