Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Перед учеными стояла обескураживающе сложная задача. В различных сохранившихся копиях (называемых «свидетельствами»), очевидно, было множество «искажений», и эти искажения или ошибки следовало идентифицировать, но существовало также множество загадочных – или будоражащих воображение – фрагментов сомнительной аутентичности, а уточнить что-либо у автора не представлялось возможным. Был ли надежный способ отличить подлинник от подделки? Искажения можно было более или менее классифицировать по степени их очевидности: 1) типографические ошибки, 2) грамматические ошибки, 3) нелепые или как-либо иначе сбивающие с толку выражения или 4) фрагменты, стилистически или по смыслу не похожие на остальные тексты Платона. Ко времени Дарвина филологи, всю свою профессиональную карьеру посвятившие воссозданию генеалогии этих свидетельств, не только разработали сложные и – для своих дней – строгие методы сопоставления текстов, но и сумели воссоздать целые генеалогические древа копий, снятых с других копий, и выяснить множество любопытных фактов об исторических обстоятельствах их появления, воспроизведения и, наконец, уничтожения. Анализируя паттерны повторяющихся и уникальных ошибок в существующих документах (тщательно сберегаемых пергаментных сокровищах Бодлианской библиотеки Оксфорда, книгохранилищ Парижа и Ватикана, Австрийской национальной библиотеки и множества других архивов), они смогли построить гипотезы о том, сколько вообще существовало разных копий одного и того же текста, когда и где примерно они могли быть сняты, и у каких свидетельств были сравнительно недавние общие протографы, а у каких – нет.

Иногда они делали выводы не менее дерзко, чем сам Дарвин: определенная группа ошибок в рукописях, неисправленных и воспроизводившихся во всех списках конкретной группы, почти наверняка возникла потому, что писец, записывавший текст под диктовку, произносил греческие слова не так, как тот, кто ему читал, и, следовательно неоднократно неверно идентифицировал конкретную фонему! Такие улики вместе со свидетельствами других источников по истории греческого языка могут даже позволить ученым установить, в каком именно монастыре, на каком именно греческом острове или горной вершине, в каком веке была сделана подобная ошибка – даже если сам созданный там и тогда пергамент уже давно подчинился Второму закону термодинамики и обратился в прах 175.

Учился ли Дарвин чему-нибудь у филологов? Понимал ли кто-нибудь из филологов, что Дарвин заново изобрел один из их инструментов? Среди этих невероятно эрудированных исследователей древних текстов был сам Ницше, вместе с другими немецкими мыслителями захваченный вихрем дарвинизма, но, насколько мне известно, он нигде не говорил о родстве между методами Дарвина и своих коллег. Позднее сам Дарвин был поражен сходством своих аргументов с доводами филологов, изучающих генеалогию языков (а не, как в случае с исследователями трудов Платона, генеалогию конкретных текстов). В «Происхождении человека» 176он прямо указывал, что они также используют различие между гомологиями и аналогиями, которое могло бы появиться в результате параллельной эволюции: «Мы находим в различных языках поразительные гомологии, обусловленные общностью происхождения, а также аналогии, получившие начало вследствие сходного процесса формирования языков».

Несовершенства или ошибки являются лишь частными случаями множества признаков, которые громко – и очевидным образом – заявляют об общности истории. В случае конкретного инженерно-конструкторского проекта сформировавшиеся под действием случайности стратегии могут привести к сходному результату, а не к ошибке. Приведем пример: в 1988 году Отто Нойгебауеру, великому историку астрономии, отправили фотографию фрагмента греческого папируса со столбиками из нескольких чисел. Обратившийся к нему коллега, специалист по древним языкам, понятия не имел, что означает этот фрагмент, и спрашивал, не появятся ли у Нойгебауера какие-нибудь догадки. Восьмидесятидевятилетний ученый строка за строкой пересчитал разницу между числами, определил их максимум и минимум и сделал вывод, что этот папирус должен представлять собой перевод фрагмента «столбца G » клинописной таблички с вавилонской «системой B» вычисления лунных эфемерид! (Подобно «Морскому альманаху», эфемериды – таблица, позволяющая определять положение небесного тела в каждый момент конкретного периода времени.) Как Нойгебауер мог сделать этот вывод, достойный Шерлока Холмса? Элементарно: в древнегреческом тексте (последовательности шестидесятеричных, а не десятичных, чисел) он узнал часть (столбец G ) в высшей степени точного расчета положения Луны, проведенного вавилонянами. Существует множество разных способов вычисления эфемерид, и Нойгебауер знал, что любой, кто вычисляет их самостоятельно, используя свою собственную систему, не получит в точности тех же чисел, которые даст другой расчет (хотя результаты могут быть схожи). Вавилонская «система B» превосходна, а потому это решение вместе со всеми его мельчайшими деталями было с благодарностью сохранено в переводе 177.

Нойгебауер был великим ученым, но, идя по его стопам, вы, вероятно, сможете проявить сходное мастерство дедукции. Предположим, что вам прислали фотокопию приведенного ниже текста и задали те же вопросы: Что это значит? Откуда бы это могло быть?

Прежде чем читать дальше, попробуйте на них ответить. Вероятно, вы сможете догадаться, даже если не умеете читать немецкий готический шрифт – и даже если не знаете немецкого! Посмотрите еще раз повнимательней. Видите? Впечатляющий трюк! Пусть у Нойгебауера был его столбец G , но ведь и вы быстро определили, не правда ли, что этот фрагмент – часть перевода на немецкий нескольких строк из елизаветинской трагедии (а точнее, из «Юлия Цезаря»: акт III, сцена 2, 79–80)? Стоит только задуматься, и вы поймете, что двух мнений тут быть не может! Шансы на то, что именно эта последовательность букв немецкого алфавита будет выстроена в каких-либо иных обстоятельствах, Чрезвычайно малы. Почему? Что конкретно отличает этот набор символов от любого другого?

Ил. 10

Николас Хамфри 178заостряет проблему, предлагая принять более радикальное решение: если бы вы были вынуждены «предать забвению» один из следующих шедевров, то что бы вы выбрали – «Математические начала натуральной философии» Ньютона, «Кентерберийские рассказы» Чосера, «Дона Жуана» Моцарта или Эйфелеву башню? «Если бы пришлось выбирать», – отвечает Хамфри, —