Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Князь П. А. Вяземский высказался следующим образом об отношении участников заговора к Пушкину: «Многие из них были приятелями его, но они не находили в нем готового соумышленника, и, к счастью его самого и России, они оставили его в покое, оставили в стороне» [219] Вяземский П. А. Приписка к статье «Цыганы. Поэма Пушкина» // Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. С. 81. . Решение поэта не ехать в Петербург в декабре 1825-го объясняется еще и тем, что во время своей южной ссылки, в Одессе и особенно в Кишиневе, Пушкин имел достаточно широкое общение с заговорщиками, в том числе и с П. И. Пестелем. Так или иначе, но именно на юге Пушкина впервые посетило разочарование в революционной идеологии, связанное еще и с историческими обстоятельствами: одна за другой захлебнулись европейские революции в Испании, Португалии, Италии, Греции. К этому времени относятся самые горькие строки Пушкина, посвященные идеям освобождения народов, которым он сам недавно отдавал щедрую дань:

Современный писатель Б. А. Голлер, кажется, угадал настроение Пушкина, приписав ему следующие слова: «Не хочу! Не хочу сделаться Андреем Шенье русской революции! Увольте! При государях меня хотя бы оставляют в живых. Да еще печатают. И на том спасибо!» [220] Голлер Б. А. Возвращение в Михайловское. Кн. 2: «Естественный враг покоя…» // Дружба народов. 2008. № 5. С. 14.

Неудачная попытка бегства закончилась новым творческим подъемом. Пушкин завершает четвертую главу «Евгения Онегина» и лихорадочно пишет пятую и шестую — строфы, посвященные Одессе, которые затем вошли в «Путешествие Онегина»:

За этим шумом моря на фоне таинственного молчания города слышится «шум времени», неразборчивый, невнятный, едва осязаемый, несущий в себе не выявленное пока будущее. Этот образ чрезвычайно напомнит стихотворение другого русского поэта, О. Э. Мандельштама, заброшенного в гораздо более страшную и тревожную эпоху, тоже прислушивающегося к шуму моря и улавливающему в нем движение истории:

Рискнем предположить, что это не случайное совпадение. Мандельштам чутким ухом поэта уловил в этих строках пушкинского «Онегина» сходное переживание. Ю. М. Лотман пишет: «Потянулись дни тревоги и неизвестности. <���…> Господствующее настроение этих недель, видимо, — томительное ожидание. Пушкину было очевидно, что большая эпоха русской жизни, та эпоха, которую он знал, в которой вырос, деятели которой были ему понятны и знакомы, кончилась. <���…> Будущее было неизвестно. Ясно одно: Россия переживает исторический момент и современникам выпало на долю видеть то, о чем внуки будут читать, и Пушкин был готов мужественно взглянуть в лицо этой новой эпохе, не поддаваться романтическим жалобам, а постараться понять исторический смысл происходящего» [221] Лотман Ю. М. А. С. Пушкин. Биография писателя. С. 110. .

Помимо соседей, живущих совсем рядом и на расстоянии нескольких десятков верст, помимо близких и дальних родственников, которые иногда появлялись на горизонте ссыльного поэта, за два года жизни в Михайловском он видел только троих своих друзей.

Первым в его деревенскую глушь добрался уже многократно упомянутый нами Иван Иванович Пущин, лицейский товарищ, с которым Пушкин часто виделся в Петербурге до своей ссылки на юг. И после удаления Пушкина из столиц лицейский товарищ не терял его из виду. Пущин вышел из лицея в военную службу и поступил прапорщиком в лейб-гвардии конно-артиллерийский полк. Однако из-за конфликта с великим князем Михаилом Павловичем уволился в отставку и перешел на менее престижную гражданскую службу. Пущин был давним членом тайных обществ, активно участвовал в их деятельности еще с 1814 года. В 1824 году, когда из Одессы дошли сведения о ссылке Пушкина в Михайловское, он жил уже в Москве и состоял в должности надворного судьи, что было несравнимо по социальной значимости со службой в привилегированной гвардейской части.

В декабре 1824 года Пущин отправился в Петербург, чтобы навестить родных и встретить с ними Рождество; затем он собирался поехать в Псков к сестре, муж которой, герой Наполеоновских войн И. А. Набоков, в то время генерал-майор, командовал пехотной дивизией, стоявшей во Пскове. Пущин решил непременно заехать к своему лицейскому другу, который томился в одиночестве совсем неподалеку. Петербургские знакомые отговаривали его от этого рискованного путешествия, которое могло повредить карьере, остаться черным пятном в биографии, испортить легкость дальнейшего продвижения по службе. Однако Пущин был человеком рыцарских представлений о дворянской чести и очень просто отвечал на эти предостережения, что «нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении» [222] Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 67. .

Зима 1824/25 года была поздней [223] См. об этом: Старк В. Коррективы внутренней хронологии «Евгения Онегина» в связи с деревенскими главами романа // Материалы XIV Февральских научно-музейных чтений памяти С. С. Гейченко «Музей в истории. К столетию первого музея в сельце Михайловском» (17–19 февраля 2011 г.). Сельцо Михайловское: Пушкинский Заповедник, 2012. С. 142–143. . В те времена как манны небесной каждый год ждали плотного снежного покрова, потому что чем дольше не ложился снег, тем хуже становились дороги. Многие медвежьи углы России оказывались практически недоступными, выбраться из них по бездорожью тоже возможным не представлялось. 4 декабря 1824 года Пушкин в письме брату и сестре сообщает: «Сижу дома да жду зимы» [224] Пушкин А. С. Письмо Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной, 4 декабря 1824 (№ 101) // Пушкин А. С. ПСС. Т. 10. С. 90. . Дождался Пушкин зимы только в ночь со 2 на 3 января 1825 года. Ровно через год, начав пятую главу «Евгения Онегина», он вспомнит прошлую бесснежную зиму: