Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Пушкин не мог забыть той зимы еще и потому, что в канун Татьянина дня, 11 января 1825 года, к нему в Михайловское на рассвете приехал Иван Пущин.

Дадим слово самому Пущину, оставившему собственное описание этой встречи, снабженное многими бытовыми подробностями: «Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от нее вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы наконец с дороги в сторону — мчались среди леса по гористому проселку — все мне казалось не довольно скоро! Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости, кой-как удержался в санях. Схватили вожжи. Кони несут среди сугробов — опасности нет: в сторону не бросятся, все лес и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольца. Не было силы остановить лошадей у крыльца — протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора…» [225] Пущин И. И. Записки о Пушкине. С. 67–68.

Пушкин, конечно, не знал, что к нему собирается гость, но услыхал колокольчик въехавшей во двор упряжки и выскочил на крыльцо встречать. Пущин подробно описал встречу: «Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим» [226] Там же. С. 68. . Можно себе представить внезапное счастье изгнанника, который и не чаял, а вдруг оказался в объятиях своего лицейского друга. Зимнее одиночество, ощущение потерянности в снегах, оторванности от всего остального мира, тишины и молчания вокруг — взорвано. Легко вообразить, как он выскочил на крыльцо в морозную ночь, заслышав из комнаты звон колокольчика — из любопытства, не мог ведь узнать Пущина из заиндевевшего окошка да в запорошенной снегом шубе и шапке. Значит, выскочил, чтобы посмотреть — кого это принесло ни свет ни заря, в 8 утра, в его деревенскую глушь. Вряд ли только «в одной рубашке», как утверждает мемуарист. Меньше всего он мог ожидать к себе близкого приятеля, скорее мог предположить, что приехал кто-то из официальных лиц.

Снова дадим слово Пущину: «Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях» [227] Там же. . Арине Родионовне еще достанется от Пущина за нетопленый дом и угар, который по ее недосмотру напустят, затопив печи. Об этом мы уже упоминали выше. Она, конечно, хотела угодить столичному гостю, видимо, сильно любившему ее барина.

Говорили они во время этой однодневной встречи о причинах ссылки Пушкина, которые он сам не очень хорошо представлял, о тайном обществе, существование которого Пущин уже не отрицал, но и подробно распространяться о нем все равно не стал. Поэт выспрашивал об общих товарищах, лицеистах первого курса. О себе сообщил, что «несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно» [228] Там же. С. 70. . Во время обеда откупорили две бутылки шампанского, угостили им няню, слугам дали домашнюю наливку, да и сами, думается, попробовали. Пущин привез из столицы рукопись «Горя от ума» А. С. Грибоедова, которую читали вслух после обеда, за чашкой кофе. Гулять не могли — все вокруг было занесено снегом, да и пьесу надо было прочитать сразу, Пущин не мог оставить рукопись. Впоследствии Пушкин, посылая Ал. Бестужеву разбор комедии, замечал, что уже не может свериться с текстом. Значит, с рукописью пришлось расстаться [229] Пушкин А. С. Письмо А. А. Бестужеву, конец января 1825 (№ 109) // Пушкин А. С. ПСС. Т. 10. С. 96–97. .

Пущин провел в Михайловском целый день. К ночи должен был уехать: «Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякнул у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: „Прощай, друг!“ Ворота скрипнули за мной…» [230] Пущин И. И. Записки о Пушкине. С. 73.

Это действительно была последняя встреча, потому что через год Пущин станет одним из активных организаторов восстания на Сенатской площади и будет арестован на собственной квартире в Петербурге. По иронии судьбы ее адрес — Мойка, 14, — соседний с последним адресом Пушкина. Так начнется его крестный путь в Сибирь, который будет длиться тридцатилетие. 5 января 1828 года Пущин оказался в Чите, куда его привезли из Шлиссельбургской крепости, и первое впечатление, полученное им в Сибири, было связано тоже с именем Пушкина. А. Г. Муравьева, прибывшая туда вслед за мужем, передала ему через частокол «листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:

Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье» [231] Там же. С. 73–74. . Так, Пушкин «отдал визит» своему другу, который оказался в обстоятельствах еще более тяжких, нежели он сам. И рисковал он, конечно, больше, чем Пущин, когда тот решился навестить ссыльного поэта.