Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Дом был открытым и гостеприимным. Не говоря уже о том, что в нем живали подолгу многочисленные друзья Гейченко, приезжавшие с разных концов страны в Михайловское, здесь устраивались многолюдные застолья для почетных, званых и незваных гостей. В составе этих гостей могли быть поэты, художники, артисты, музыканты, могли — чиновники и административные работники, высокие армейские чины, представители властных (читай — партийных) структур. Принимать одних было для хозяина удовольствием, других — необходимостью. «Никого возле меня нетути, — артистически жаловался он в письмах, — окромя петуха, воробьев, поползней, голубей, пьяниц, мелкого ворья, блудодеев, а также экскурсантов и туристов из многих-многих городов и весей. Изредка вваливаются в дом гости высоких рангов, но только изредка — 2–3 раза в неделю» [455] С. С. Гейченко — В. М. Звонцову, 12 сентября 1984 // Там же. С. 285. . На стол выставлялись заготовленные летом и осенью припасы, квашеная капуста, варенья, домашние настойки и наливки, яблочный сидр, специально готовились угощения. Зачастую в дом приглашались и совершенно незнакомые, чужие люди, отставшие от групп посетители музея, заезжие студенты, иногда и целые группы, чем-то привлекшие внимание директора, доброхоты. Их тоже усаживали за стол, поили чаем из самовара с домашним вареньем. Гейченко рассказывал, расспрашивал, угощал, очаровывал гостей, как он сам говорил — делал им пушкинскую «прививку». Многие из них потом не раз возвращались.

Думается, что «прививка», о которой он часто упоминал в интервью и воспоминаниях, заключалась в приеме, хорошо знакомом каждому филологу, который В. Б. Шкловский назвал «остранением». Ведь стихи Пушкина, да и факты его биографии настолько хорошо знакомы, выучены много раз наизусть, прочитаны со страниц учебников, что уже не вызывают живого отклика. Как сказано в известной эпиграмме А. Я. Римского-Корсакова:

Чтобы вызвать мгновенную реакцию слушателей, обновить в их восприятии привычный образ и затверженные еще в школе строки, требуются специальные меры. Остроумная шутка или талантливый артистический прием зачастую способны дать необходимую новизну. К ним щедро прибегал Гейченко, зорко при этом присматриваясь к слушателю, подбирая подходящий инструмент, импровизируя на ходу. Были, однако, случаи, когда чутье подводило хозяина. Интуиция вообще не тот механизм, который работает без сбоев. Случалось, что в своих импровизациях он заходил дальше, чем того требовалось. Бывало, что среди слушателей оказывались искушенные специалисты, которые не спускали ему ни малейшей фальшивой ноты, ни малейшего отступления от истины [456] Так произошло с одним одаренным студентом филфака МГУ, поначалу благоговейно внимавшим рассказам Гейченко, а впоследствии взглянувшим на свою встречу с ним с едкой иронией: Зорин А. Л. Мой Пушкин // Зорин А. Л. Где сидит фазан…: Очерки последних лет. М., 2003. С. 91–93. . Но чаще всего Гейченко удавалось обворожить слушателя, заставить его переживать пушкинское горе и радоваться пушкинским радостям, заново вслушиваться в знакомые рифмы. Стихи Пушкина Гейченко знал наизусть в огромном количестве, точно цитировал и прозу, и письма поэта, называл по имени и отчеству всех его друзей и знакомых, говорил об обиходе жизни Пушкина в Михайловском как о близко и хорошо ему известном. У слушателя создавалось впечатление не просто сопричастности, но современности директора заповедника тому, о чем он вел свою речь.

«Доброхоты» — слово, введенное в оборот Гейченко. Так назывались и называются в заповеднике люди, добровольно приезжающие помогать — сначала восстановлению, потом уходу за его обширной территорией. Приезжали большими отрядами, группами, иногда поодиночке, жили в спартанских условиях, в палатках, разбивали лагерь неподалеку, участвовали не только в будничных делах, но и в культурных событиях, которые приходились на время пребывания в заповеднике. Эти люди имели возможность видеть и слышать директора чаще обыкновенных туристов. Гейченко артистически вел экскурсии, у него был дар рассказчика, его заслушивались — он был учеником Н. П. Анциферова. Кроме того, не стоит сбрасывать со счетов его прошлый опыт театрализованных экскурсий в Петергофе. Но главным всё же оставалось его личное, глубоко пережитое отношение к Пушкину как к живому человеку. В одном из писем он возмущался: «Вот и 158-ая Пушкинская михайловская годовщина пришла! Докладчиков приехала целая свора. Вчера весь вечер гундосили кто во что горазд. Ужасно! Страшно вспоминать. Все забывают, что Пушкин был вечно живой поэт, а не мраморная статуя, не чучело гороховое, не декабрист-мотоциклист» [457] С. С. Гейченко — В. М. Звонцову, 22 августа 1982 // А у нас, в Михайловском, или Домашняя история Пушкинского заповедника в письмах. С. 276. .

Другое слово, тоже внедренное в заповеднике С. С. Гейченко, — «паломники», вместо официально-канцелярского «посетители» или шаблонного «туристы». С самого приезда людям внушалось, что их ожидает встреча с чудом творчества, поэтому главным было не точное соответствие музейной вещи ее прообразу, не буквальное совпадение внешнего облика здания с оригинальной постройкой, а воссоздание образа пушкинского времени, духа пушкинской поэзии. Как остроумно замечал один из свидетелей этой эпохи, «С. С. Гейченко воспринял и пережил жизнь Пушкина как драму, из художественного ощущения выросли его музеи. Они, конечно, театральны по своей природе. Их автор нехотя отличал мемориальные вещи от типологических, но больше думал о страданиях, переживаниях, надеждах и разочарованиях поэта» [458] Будылин И. Т. Пушкинский заповедник М., 2009. С. 144. . Актерская натура Гейченко и театрализация жизни в заповеднике — общее место воспоминаний о нем. И. Т. Будылин писал: «Перевоплощения его бывали удивительны и забавны. Разные категории зрителей видели разного Гейченко. В строгом официальном костюме, при звезде Героя Социалистического Труда и ордене Ленина выходил он к партийным и государственным деятелям, посещавшим музей. Для них всегда была готова выставка-отчет „Заповедник — памятник социалистической культуры“. В их глазах он — хранитель „нашего Пушкина“. Но вот приезжает столичная интеллигенция: журналисты, писатели, артисты и режиссеры. За рабочим столом, среди книг, они застают совсем другого Гейченко. Он в ермолке, какую носят академики, в безрукавке, свободной рубахе; много шутит, угощает чаем с баранками, а то и настойкой на особых, одному ему известных травах. Среди своих самоваров, старинных замков и колокольчиков Семен Степанович и впрямь — странный отшельник, мудро удалившийся от мирской суеты. Здесь, в глуши, он постигает высший смысл бытия. Для обычных туристов — это легендарный хранитель, телегерой, сошедший с экрана. <���…> Весь поэтический мир Михайловского, с его яблонями, пугалом и утками „под сенью ив густых“, всё, вплоть до таблички на входной двери директорского дома: „Здесь не музей, а квартира, музей дальше“, — еще и театр, в котором жил замечательный актер» [459] Будылин И. Т. Пушкинский заповедник. С. 141–142. .