Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Несмотря на просторы заповедных земель, раскинувшиеся по обеим берегам Сороти на много километров, круг музейных работников, сплоченных вокруг Гейченко, был очень узок. В этом сообществе ярких, талантливых, образованных людей, замкнутых друг на друге, проводивших в заповеднике не только свой рабочий день, но и оставшиеся часы домашнего обихода, происходило всякое. Было здесь место и зависти, и обидам, и борьбе амбиций, и непримиримой вражде. Случались и семейные драмы с болезненными разрывами и трагическими финалами — обычная история человеческих страстей. Это неудивительно, особенно если учесть, что люди зачастую проживали в заповеднике не год или два, а целые жизни. Однако воспоминания участников этих событий неизменно обращаются в сторону Гейченко с чувством острой ностальгии по прошедшему и искренней благодарности. Думается, этому есть объяснение вполне объективного характера. Люди, прожившие в 1960-х, 70-х и 80-х годах в заповеднике свою особую жизнь, были защищены заботами Гейченко от казенной и бездушной советской реальности времени застоя. Гейченко принадлежал другой эпохе, его взросление было связано с культурой русского модернизма, потом — авангарда, он хорошо разбирался в искусстве, знал и помнил полузапретные имена, просвещал молодых сотрудников, которые выросли совсем в другую эпоху. «От него впервые в те далекие годы слышали мы такие имена, как Присёлков, Калаушин, Ханжонков, великий князь Константин Константинович, — и запоминали на всю жизнь» [469] Лобанова Э. Ф. «Служенье муз не терпит суеты» // Михайловская пушкиниана. Памяти С. С. Гейченко. Б/м, 2001. Вып. 20. С. 58. .

Кроме того, атмосфера, созданная в Михайловском вокруг имени Пушкина, была настолько густой, что она как плотный занавес закрывала работников музея от печальной современности, давала им возможность жить словно в другой эпохе. Гейченко творил вокруг них удивительный, интересный, яркий мир. Это, конечно, не была в полной мере усадебная жизнь пушкинского времени, но аналогия явственно просматривалась. Друзья, творчество, умиротворяющая природа в постоянной смене ее сезонов, простой деревенский быт, простая деревенская пища, узкий круг преданных людей, никакой столичной роскоши, никакой столичной суеты. И все одухотворено «вечной тенью», присутствующей за каждым движением и словом неутомимого демиурга, созидающего эту фантастическую реальность. Неудивительно, что с таким энтузиазмом сюда тянулись люди, мечтали вернуться, возвращались, оставались навсегда. Положа руку на сердце, многие ли из нас могли похвастаться в те глубоко несвободные и лицемерные годы такой духовной свободой и такой внутренней правдой?

И. Ю. Парчевская, проработавшая в заповеднике всю жизнь, а тогда только что принятая туда на работу выпускница Ленинградского университета, записывает в своем дневнике 9 октября 1977 года: «Золотой день. Золото и лазурь — неба, реки… Восторг в горле. Показываю все это, слышу: „Как красиво!“ — и горжусь, словно это все мое. И когда закрываю Дом… И, главное — без отвратительной спеси и равнодушия, потому что среди них, туристов, есть настоящие. И я ведь тоже могла так никогда и не стать здесь хозяйкой. И не дай мне Бог, не дай Бог когда-нибудь забыть об этом, привыкнуть к чуду» [470] Парчевская И. Ю. Воспоминание об одном уроке // Там же. С. 36. . Конечно, за все эти дары, которыми были буквально осыпаны сотрудники заповедника, можно было простить Гейченко его странности, самодурства и несправедливость. Как ни крути, но вместе с самим Пушкиным он был genius loci заповедника.

Повседневность жизни в заповеднике, как и всякой другой, складывалась из будней и праздников. Будни замечательно описывал сам Гейченко в письмах друзьям. Давайте прислушаемся к нему:

«…К 15 генваря многострадальный дом Осиповых будет подведен под крышу. Колонны на обеих крыльцах уже поставили. Я с каждым днем все больше и больше убеждаюсь, что дом в Тригорском будет очень красивым, куда красивее Михайловского!» (6 января 1959).

«По понедельникам у нас электричество. В музее пускают в действие пылесосы и электрополотеры. И дома радости. Бабы включают утюги, плитки, чтобы гладить платье и варить варенье» (4 июня 1961).

«Дачники все разъехались, и в Михайловском стало очень тихо. Лишь дважды в день — с 9 до 11 и с 5 до 7 — прогуливаются туристы с турбазы. Сейчас, когда дни стали короткими, холодными, экскурсанты турбазы сидят в Ворониче и поедом едят дирекцию — за сырость, холод, за жизнь такую! Вот Заповедник по вечерам и развлекает этот народ, устраивая „пушкинские чтения“, литературные вечера, лекции, беседы и пр. пр. Я уже успел раз десять выступить» (31 августа 1961).

«Над Михайловским недавно пронесся ураган страшной силы. Он вывернул с корнями больше 70!!! старых сосен. Весь лес закидан сучьями и ветвями. У старого Ганнибаловского пруда в воду свалились два больших дерева» (предположительно декабрь 1961).

«Собираюсь во вторник ехать с тетей Шурой в Синск. Говорят, что там еще бытуют хорошие народные льняные изделия. Я ее туда уже послал. Вещи привезла хорошие. Теперь поеду сам. Поеду на лошади. Езды 40 верст. Я хочу в Тригорском вводную комнату (где будет вступительная часть экспозиции) отделать стены старинной льняной набойкой (фабрика-то была полотняная, и вообще это придаст помещению хороший колорит)» (25 февраля 1962).

«В Тригорском замки вставляют в двери. Скворечники новые повесили. Готовятся менять кровлю в михайловском доме. Доски строгаем. Часы солнечные что-то стали врать. Буду регулировать. <���…> Саблю Вульфову сварили. Привезли, стали делать разные вольные движения, фехтовать, ударили клинком об дверь и опять сломали. Ух и матерщины было. Страсть!» (3 апреля 1962).

«Раскопал я каменную отмостку у алтарных абсид собора (напротив могилы Пушкина). Стало совершенно очевидным, что теперешняя безобразная куча земли и камня — дело совсем новое. Старая отмостка была на полтора метра ниже. Весною думаю навести здесь порядок. От этого собор станет выше, площадка у могилы стройнее и всё красивее и правильнее» (8 октября 1962).

«После немалого перерыва сознание мое вновь пришло в движение, и я пристрастился к продолжению написания своих научных работ по истории деревенской жизни великого анахорета А. С. Пушкина. И уже написаны главы:

Пушкин и бокс в Псковской деревне в 1824–1826 гг.

Влияние местных ягод брусники, морошки и клюквы на лирику Пушкина.

Кто брил Пушкина в годы Михайловской ссылки?

Тоска по хорошему табаку в неизданных письмах деревенских знакомых Пушкина неизвестным лицам» (октябрь 1962).

«Полным делом ведутся раскопки пушкинского погреба около домика няни, где, по свидетельству Парфенова, „Пушкин с утра жарил из пистолетов эдак раз по сто в день“. Получается интересно. <���…> Ель-шатер в Тригорском заболела. Вчера весь день лазили вверх-вниз по стволу и очень расстроились» (9 мая 1963).