Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Сам Гейченко, человек, несомненно, музыкально одаренный, любил звонить и приглашал к этому занятию других — сотрудников и туристов, которым особенно везло в общении с директором. Сохранилось множество воспоминаний о том, как восхищенные посетители усадьбы исполняли под руководством Гейченко музыкальные этюды на колоколах. А «ночному сторожу наказал бить в колокола в летние месяцы, когда туристы гомонятся в парках и на усадьбе с раннего утра, бить утреннюю зорю и вечернюю…» [475] Ларионов А. В. Заповеди блаженства: Михайловские встречи с С. С. Гейченко. С. 46. . Странно подумать, что в самый разгар застойной эпохи, когда всё, связанное с церковью гнездилось либо в глубоком подполье, либо стыдливо прятало глаза, побуждаемое к этому всем укладом советской действительности, Гейченко почти демонстративно развешивал церковные колокола возле своего дома, и голоса их раздавались на всю округу. Можно представить себе, сколько официальных и неофициальных нареканий он получил, сколько было высказано ему жестких требований немедленно избавиться от колокольного звона на территории государственного заповедника. И совершенно уже невозможно представить, каким образом ему удалось отстоять свое право колокола сохранить и оставить на прежнем месте. Возможно, это непреклонное желание было истолковано представителями партийных органов как нелепая причуда старика, которую ему решено было простить в счет его бесчисленных заслуг.

Но на этом Гейченко не остановился. Ровно через год ему доставили большой немецкий трофейный колокол весом в 120 пудов 1899 года: «…Сегодня в 5 часов пополудни большой колокол удалось повесить на временную звонницу. Звук оного взят на пробу. По музыкальному регистру — настоящий бас, густой, мягкий. Ave Maria!» [476] С. С. Гейченко — В. М. Звонцову, 19 декабря 1970 // А у нас, в Михайловском, или Домашняя история Пушкинского заповедника в письмах. С. 225.

А сразу после Рождества Гейченко совершил следующий хулиганский, с точки зрения местных начальников, поступок. Он записал колокольный звон на магнитофонную ленту и притащил магнитофон (что в те годы требовало некоторых физических усилий) в Святогорский монастырь, поднялся с ним на колокольню, и оттуда вдруг раздался звон, которого давным-давно уже не слышала окрестная земля. В письме Звонцову он отчитывался: «Когда звуки вырвались на волю, мне показалось, что по всему древнему саду обители, освященному луной, стал разливаться веселый звон повсюду. Белые стены Собора, белый обелиск на могиле Пушкина, белые березы у входа в „Анастасьевские ворота“, белый, всюду белый, белый снег и черные тени и далекая луна, стоящая как раз надо мною, казалось, перестали жить своей особой жизнью. В мягком морозном воздухе звуки перестали быть металлическими. Все кругом стало как-то особенно приветливо, и деревья, и небо, и даже луна, которая как будто остановилась и катящаяся по ней телега заглохла… Я почувствовал себя как Бог на седьмой день творения, и я уверовал в то, что колокола должны быть повешены на звоннице и это будет благо…» [477] С. С. Гейченко — В. М. Звонцову, 12 января 1971 // Там же. С. 226.

Должно было пройти еще десятилетие до того момента, когда уже не магнитная запись, а настоящие — гейченковские — колокола зазвучали на звоннице Святогорского монастыря, и еще 22 года до возвращения самого монастыря в бессрочное пользование Русской Православной церкви. Это произошло за год до смерти директора заповедника, который успел полностью осуществить всё, к чему стремился, о чем мечтал, для чего работал. Это редкое счастье.

Credo Гейченко было многократно им самим сформулировано, высказано и зафиксировано в статьях и книгах. Оно не нуждается в ином подтверждении, кроме того, которое получает любой гость Пушкинского заповедника, от сотрудника до случайного посетителя, вне зависимости от уровня образования и степени погруженности в пушкинские реалии. Подтверждение это — невольно возникающее чувство сопричастности.

Пусть не в эти стены входил и не эту дверь открывал Пушкин, прибывший в Михайловское летом 1824 года, но ведь наверняка он видел тот же самый холм, и тот же изгиб реки, и травы были такими же, и звуки леса и сада, и даже неподлинная мельница и вновь отстроенный дом на крутом берегу начинают восприниматься как часть ландшафта, вечной и прекрасной природы, окружавшей здесь поэта и делившей с ним его бытовую и творческую жизнь. Не в этой ли точке начинается приращение к обычному русскому пейзажу новых и новых смыслов, глубина которых не ограничена вопросом подлинности окружающих построек или представленных на экспозиции предметов?

Сам Гейченко формулировал это следующим образом: «Передо мной в Михайловском прошли сотни тысяч людей разных возрастов, знаний и стремлений. И все они хотели увидеть то, что окружало поэта. И вот я говорю им: „У этого окна любил сидеть Пушкин“. Тут все они начинают смотреть на обыкновенное окошко и вдруг видят, что оно не обыкновенное, что никто из них такого окна раньше не видел, не видел около окна этого зеленого куста, что другого такого куста нет на всем свете, что над кустом небо, какое было при Пушкине, и облако, и отраженный стеклом силуэт пролетающей птицы, которую, может быть, видел и он» [478] Гейченко С. С. У Лукоморья. С. 11. . В силуэте пролетающей птицы заключена вся практическая философия хранителя Пушкинского заповедника, не отвлеченно привлекательная, а деятельная и преобразующая мир. Заметим, что перед этой философией не устоял даже Сергей Довлатов, настроенный по отношению к ней заведомо иронически. Через десять лет после своей работы в Пушкинских Горах он подарил повесть «Заповедник» своему другу А. Ю. Арьеву с таким инскриптом: «…В память о лучших местах на земле! (А я, между прочим, побывал в 12-ти странах)» [479] Парчевская И. Ю. Творческая встреча с Андреем Юрьевичем Арьевым (8 августа 2013 г.) // http://pushkin.ellink.ru/news/news13/news1064.asp .

С. С. Гейченко в шутку называл себя «домовым», которому посвящен известный пушкинский текст. Позволим себе закончить книгу этим стихотворением, которое директор и хранитель Михайловского считал напутствием и благословением, обращенным через столетия лично к нему: