Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Гейченко участвовал в Ленинградско-Новгородской наступательной операции в январе — феврале 1944 года. 9 февраля был тяжело ранен на территории Псковской области: разрывной пулей оторвана левая рука, осколочное ранение получила правая рука, пуля попала в ногу. В апреле 1944 года он был демобилизован по инвалидности. На этом война для Гейченко кончилась.

С 1944 года он жил в Тбилиси, где были в эвакуации его мать и сестра, работал ездовым в одном из эвакогоспиталей. Как он сам говорил об этом своем периоде — «без руля и без ветрил». Там встретил свою будущую жену Любовь Джалаловну Сулейманову. В начале 1945 года переехал в Ленинград, был восстановлен в должности старшего научного сотрудника Пушкинского Дома и 28 мая 1945 года назначен директором Михайловского музея-заповедника.

В 1987 году С. С. Гейченко писал о себе: «Мне идет на девятый десяток лет! Я видел и пережил в жизни все виды страха, горя, ужаса. Я пережил и радость труда, и радость нужной находки, открытия, созидания в науке и искусстве… Страдание было движущей силой многих лет моей жизни и в детские, и в юношеские, и в зрелые годы… Я жил в детстве в нищенской семье… Я чуть не умер от голода в годы гражданской войны… Во время боев под Новгородом я чуть было не утонул в реке Волхов… Во время войны потерял все, все, все, что накопил за годы самостоятельной трудовой жизни, — и книги, и художественные произведения, все свое имущество. <���…> Все это укрепило мой дух» [441] Агеева Л. А., Лавров В. А. Хранитель: Документальное повествование о жизни, делах и днях директора Пушкинского заповедника Семена Степановича Гейченко. С. 156–157. .

Эти строки Иосифа Бродского как нельзя лучше подходят для описания тех непростых чувств, которые, вероятно, испытал С. С. Гейченко, появившись на пепелище Михайловского в 1945 году. За исключением одного обстоятельства: за окном были развалины. И самого окна, из которого можно было взглянуть на них, тоже не было, как не было и дома, в котором мог бы поселиться директор заповедника. Как не было ни окрестных деревень, ни дорог, ни людей, ни средств, ни инструментов, ни материалов. «Дорога Новгородка — Пушкинские Горы была чудовищна, — вспоминал потом Гейченко свой путь в заповедник. — Она состояла из воронок и огромных котлованов от разорвавшихся авиабомб и снарядов. На некоторых участках покрытие ее было сделано из настланных деревьев, сильно измолотых автомашинами и танками… Кое-где копошились люди, пытавшиеся хоть немного подправить загубленное шоссе» [442] Гейченко С. С. У Лукоморья. С. 181. .

Люди, жившие вокруг заповедника, в деревнях, еще носивших пушкинские названия, попали в страшную мясорубку войны и почти все лишились крова. Деревни были сожжены, домов в них не осталось. Возвращавшиеся на пепелище крестьяне жили в землянках, начинали разбирать немецкие блиндажи, которых в округе было множество, и строить из этих досок и бревен новые избы. Гейченко вспоминал: «…Такие простые вещи, как пила, топор, молоток и клещи, были тогда редкостью. Всё делалось как в древние времена, всё строилось „натуральным“ способом. Полы клались из жердин, крыши покрывались камышом, стены — глиной, окрашенной речным мелом» [443] Гейченко С. С. У Лукоморья. С. 203. . Точно такой же образ жизни вели и те, кто приехал в Михайловское восстанавливать заповедник. Может быть, только с той лишь разницей, что Гейченко чувствовал свою ответственность не только за собственную семью и даже не только за вверенные ему заповедные территории, но и за тех людей, которые окружали его в повседневном быту. Это происходило потому, что он знал, умел и мог больше, чем лишившиеся крова и средств к существованию крестьяне.

Вот что рассказывает А. Н. Изотова, во время войны маленькая девочка, одна из многих детей, оставшихся на попечении одной лишь матери: «Подкармливал нас и Семен Степанович Гейченко. Не знаю, каким образом мама с ним познакомилась, а только мы с мамой к нему ходили. Он обучал музыке мою двоюродную сестру, дочку убитой немцами тети Поли. Жена у него была не русская и очень добрая. Пока Семен Степанович с сестренкой занимался музыкой, его жена, бывало, на стол накроет и к столу всех приглашает. А мама, когда увидела, что на стол накрывают, нам тихонечко сказала: „Если вас пригласят за стол, то вы ничего не ешьте, вам нельзя, вы не привыкли так много есть, иначе умрете“. Нам очень хотелось есть, но мы боялись умереть — вот и не ели ничего. Семен Степанович потом всю еду, которая осталась на столе, в сетку положил и маме отдал. А еще, я помню, он маме говорил: „Я двух девочек смогу в детский дом пристроить“. И, действительно, вскоре двух моих двоюродных сестер Валю и Тасю определили в Велейский детский дом. Шефствовал над этим детским домом Пушкинский заповедник» [444] Хмелева Е. В. Пушкиногорский район в годы фашистской оккупации: По воспоминаниям жителей района. С. 19. .

Впоследствии Гейченко вспоминал: «…сразу после войны рядом с пушкинским заповедником был детский дом. И многие ребятишки из детдома бывали постоянно в музее. При скудности той жизни (голодно жили все тогда) мы старались их обогреть душой, устраивали вечера, читали стихи Пушкина, музицировали, поили чаем, чтоб они почувствовали, что жизнь, несмотря на жесточайшие утраты, несет им добро, свет… И спустя четверть века „возникают“ иногда в заповеднике повзрослевшие и постаревшие детдомовцы и через слово: „А помните это?! А это?“ И вспоминают они не голод, не политику тех лет, нет, вспоминают стихи Пушкина, музыку, эти редкие прекрасные часы прожитой жизни <���…>» [445] Ларионов А. В. Заповеди блаженства: Михайловские встречи с С. С. Гейченко. С. 209. . Так, в посильной помощи обездоленному местному населению начинал свое дело в Пушкинских Горах Гейченко.

Вся окрестная территория была заминирована, поэтому проводить сельскохозяйственные работы было небезопасно, даже передвигаться из одного населенного пункта в другой приходилось с опаской, таблички с надписью «заминировано — хода нет» были повседневной реальностью. Продуктов не хватало, купить их было негде, питались скудными запасами и тем, что давала земля, хозяйство снова, как при Пушкине, стало практически натуральным.

В такой обстановке начинал Гейченко свою работу по возрождению пушкинских мест. Поселился он в немецком блиндаже; туда же с Кавказа приехала к нему молодая жена — Любовь Джалаловна. Домашний быт был несказанно тяжел, и, вероятно, не всегда было очевидно, что они останутся надолго в этих разоренных местах. Но это был шанс в 42 года заново начать жизнь — не только семейную, но и профессиональную. Гейченко хорошо понимал, что он может стать героем легенд, а может остаться сломленным лагерем и войной человеком, с незаурядными способностями, так и нереализовавшимися.