Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

«Новые государства», «развивающиеся народы», «наименее развитые страны», «государства третьего мира», pays sur la voie de développement 196, некоторые больше других, но в той или иной степени – все, оказались в любопытной ситуации, в которой ничего не было ясно, кроме того, что нужно предпринять серьезные меры, причем быстро, чтобы их трансформировать. Многие из этих мер должны были быть, очевидно, экономическими. Необходимо создать инфраструктуру, реформировать сельское хозяйство, начать индустриализацию, стимулировать торговлю. Но вскоре даже самым упрямым сторонникам экономических мер, убежденным, что материальный прогресс – это лишь вопрос твердой решимости, надежных расчетов и правильной теории, стало ясно, что нужно полностью менять также политические формы, социальные институты, религиозные верования, моральные практики, даже психологию. Непростая задача – расплывчатая, сомнительная, пугающая и тревожная.

В тени этой задачи и жили такие страны, как Индонезия и Марокко (и те люди извне, которые, подобно мне, увлеклись их судьбой и странным образом были подхвачены ее течением), в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы и продолжают жить сегодня, когда шаги к процветанию начали приносить плоды.

Непросто описать фактуру этой тени, это ощущение то «да и нет», то «нет и да», которым она наполняла жизнь в этих не терпящих отлагательств местах. Было такое чувство, что все нужно делать одновременно, чувство, что если удастся отбросить прошлое и преодолеть империализм, то возможно все. Было чувство, что время, возможности и ресурсы преступно тратятся впустую, и чувство, что мир наконец открывается, и что в жизни детей и внуков этих людей будут совсем иные перспективы, чем были у них. Было чувство, что перемены освобождают и что цена за них необоснованно высока; что простые люди наконец вошли в историю и что на место иностранных деспотов пришли доморощенные; что нужно уезжать на Запад и что нужно окапываться в укрытиях. Было чувство, что двигаться так же опасно, как стоять на месте.

Отнестись к столь неоднозначной и амбивалентной ситуации – то есть к оказавшимся в ней людям, в основном обычным, не особо богатым или влиятельным и без каких-либо шансов стать таковыми, – трудно как морально, так и практически, особенно для того, кто сам (учитывая, кто он такой, откуда и зачем явился) более чем современен, да еще и (а может, вследствие этого) сомневается, что западное устройство жизни представляет собой образец всеобщего будущего. В «развивающихся странах» огромная надежда на это будущее сочетается с не меньшим страхом, что оно окажется хуже настоящего (или будет просто его бесконечным продолжением), а сильное отторжение феодального и деспотичного прошлого сосуществует с глубоким сожалением по поводу преимуществ и поводов для гордости, от которых приходится отказываться вместе с ним. Поэтому человеку, который считается «развитым» и, следовательно, живет вожделенной жизнью, сложно разобраться, какую позицию занять по отношению к происходящему с таким обществом в целом или с отдельными его членами.

Возможно, никакой единой «современности» не существует. «Модернизация» может означать совершенно разные вещи применительно к разным обстоятельствам. Возможно, «современная жизнь» не всем одинаково нравится. Тем не менее это не мешает всем этим явлениям – или представлениям об этих явлениях – определять категории, в которых такие страны, как Индонезия и Марокко, мечущиеся между «отсталостью» и «прогрессивностью», сегодня воспринимаются, обсуждаются, анализируются и оцениваются как миром в целом, так и их собственным населением. Одни ученые, особенно экономисты и политологи, как правило, считают эту проблему менее тяжелой, чем другие, скажем историки или антропологи, которые имеют привычку ломать над ней голову, хотя с обеих сторон есть исключения: экономисты, понимающие, что бесконечную неразбериху социальной реальности нельзя сбрасывать со счетов как экзогенный шум, мешающий рациональному прогрессу, и антропологи, готовые поучать население целых стран, как им следует жить. Но в любом случае от этих скользких категорий никуда не уйти. Как и от разделенности, к которой они приводят.

Стандартным тропом для этой разделенности стало метафорическое совмещение образов «современности» и «традиционности»: невозмутимые буйволы бредут в воде по рисовым террасам на фоне вздымающихся вдали призрачных небоскребов из стекла и стали; нагруженные верблюды плывут мимо аэропорта, где взлетают реактивные самолеты; утонченные молодые женщины в саронгах, легких шарфах и с цветами в волосах управляют огромными ткацкими станками; грозные старики в тюрбанах, джеллабах 197и солнцезащитных очках ведут BMW. На обложке книги под названием «Развивающаяся Индонезия» 198помещены фотографии восхода солнца над пальмами; женщин в конических шляпах, которые склонились над рисовой рассадой; сожжения деревянного быка во время кремации на Бали; завода по производству жидкого азота, который извергает черный дым в чистое, неоскверненное тропическое небо. В книге «Le Maroc aujourd’hui» 199друг за другом идут снимки пропитанного красками рынка красильщиков в марракешской медине, голливудского бассейна в саду марракешского отеля, пустынной деревни с глинобитными домами, над которой нависают заснеженные горы, и элитного ресторана на пляже, террас, весельных лодок и цветных зонтиков в берберском поселении на побережье Средиземного моря.

На главной улице Рабата есть (по крайней мере, был в 1986 году) большой магазин, в котором продаются исключительно фотографии короля во всевозможных позах и одежде разнообразных стилей: вот он молится в традиционной белой накидке до пят; вот он скачет верхом на лошади в куртке и бриджах; вот он рыбачит в резиновых сапогах, с корзиной для рыбы и в шляпе с сеткой; вот он позирует в военной форме, в ковбойской шляпе, с молотком для поло, в западном костюме и галстуке; вот он приветствует толпу из открытого лимузина рядом с Папой Римским (который и сам смотрится весьма неплохо) в модной джеллабе из дамастной ткани. В полуофициальной биографии Сухарто он то стоит в грязи на рисовом поле в конической шляпе и с грубой мотыгой в руках, то замахивается клюшкой на поле для гольфа в панаме и тенниске, то сидит с женой на балийской церемонии в саронге и головном платке с огромным крисом 200за поясом, то приветствует мировую прессу с непокрытой головой в костюме и галстуке рядом с идентично одетым и идентично улыбающимся Хьюбертом Хамфри 201, и все это на соседних страницах. Мемуары Хасана II начинаются с двух эпиграфов: из Корана и из Макиавелли 202. Во вступительной главе своей автобиографии (где практически на каждой второй странице встречается слово «развитие») Сухарто пишет по поводу получения в Риме награды от Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН: «Вообразите человека, который более шестидесяти лет назад был крестьянским ребенком, копающимся в грязи в [отдаленной] деревне, и вот теперь он выходит на трибуну и выступает с речью перед мировыми экспертами…» 203.