Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Беспокойство по поводу высказывания за других проистекает из интроспекции, которой антропологов вынудила заняться массовая деколонизация после Второй мировой войны. То, что большинство классических полевых исследований проводились в колониальных или полуколониальных странах, где быть белым и с Запада значило обладать определенными привилегиями и волей-неволей предполагало подчинение, поставило вопрос о праве политически доминирующих артикулировать верования и желания тех, над кем они доминируют. История этнографии – по крайней мере, так теперь говорят – представляет собой историю присвоения голосов слабых голосами сильных, точно так же как их труд или их природные ресурсы были присвоены более откровенными империалистами, и это, как опять же говорят, плохо сочетается с отведенной ею для себя (самоуспокоительной) ролью трибуны для таких голосов в современном мире. Компрометирующее происхождение дополняется компрометирующими действиями – этнография чревовещает за других, присваивая их слова.

Вторая проблема – неспособность антропологов, большинство из которых являются американцами, британцами, немцами или французами и практически все получили западное образование, освободиться от представлений, почерпнутых из своей культуры, и увидеть других людей «их собственными глазами», – это то же самое беспокойство по поводу затыкания других голосов, но только выраженное в эпистемологическом ключе. Если смысловые структуры, на которые мы опираемся, когда прокладываем свой путь в жизни, настолько глубоко укоренены в нас, что окрашивают все наше восприятие, то трудно понять, как наши описания того, что чувствуют, думают или делают другие, не говоря уже о наших теориях на их счет, не могут не быть откровенным навязыванием. Навязыванием и систематическим искажением: «ориентализм», «культурная гегемония», «символическое господство» – этнографические притязания на знание повсюду оказываются морально сомнительными и переописываются как печать власти.

Все эти сомнения и метасомнения обретают завершенность и становятся практически неизбежными, если рассматривать дискурс социальных наук (антропологии или любых других) как политически нагруженный, пронизанный неявными притязаниями на верховенство и контроль. Способность языка конструировать если не реальность «как таковую» (что бы это ни было), то по крайней мере реальность, с которой каждый сталкивается в актуальной практике, – называемую, изображаемую, каталогизируемую и измеряемую, – делает вопрос о том, кто кого описывает и в каких категориях, далеко не второстепенным. Если не существует доступа к миру, который бы не был опосредован языком (или какой-либо системой знаков), тогда крайне важно, что это за язык. Описание – сила. Репрезентацию других сложно отделить от манипулирования ими.

Если не уступать этим сомнениям и не объявлять антропологию невозможной или, хуже того, репрессивной (некоторые именно так и сделали), то недостаточно просто продолжать делать то же, что и раньше, как будто ничего не происходит. Популярное среди многих традиционалистов, призывающих вернуться «назад к настоящей антропологии», мнение, что поглощенность подобными вещами – всего лишь мода, которая скоро сойдет на нет, совершенно ошибочно; оно само является модой, поистрепавшейся и устаревшей. Просто сейчас все так сложилось, что допущения типа «мы определяем их», которые поддерживали и направляли антропологию на этапе ее формирования, поставлены под вопрос, и антропология, как и социальные науки в целом, стала гораздо более трудным (трудным и неудобным) делом. Нужно провести глубокую ревизию наших представлений о том, что такое антропология, какими должны быть ее цели, на что она может обоснованно надеяться, почему ею следует заниматься. Если отношение того, что мы пишем, к тому, о чем мы пишем, – скажем, к Марокко или Индонезии, – больше нельзя правдоподобно сравнить с отношением карты к необследованной удаленной территории или рисунка к недавно обнаруженному экзотическому животному, тогда с чем его можно сравнить? С рассказыванием правдоподобной истории? С построением работоспособной модели? С переводом на иностранный язык? С написанием загадочного текста? С ведением понятного диалога? С раскопками на месте захоронения? С защитой моральных идеалов? С переструктурированием политической дискуссии? С созданием поучительной иллюзии? Все эти и многие другие варианты уже предлагались и критиковались, но единственное, что можно сказать наверняка, это что правила игры изменились.

Однако опять-таки эти трансформации в мировоззрении и установке, в понимании антропологами того, чем они занимаются и что это может им дать, – не просто концептуальные изменения, обусловленные чистой диалектикой теоретических споров, которая в любом случае в антропологии играет не такую уж важную роль. Это изменения в антропологической практике, обусловленные изменениями конкретных обстоятельств, в которых проводятся исследования. Не только идеи уже не те. Уже не тот сам мир.

Конец колониализма – или, во всяком случае, его формальный конец, сколь бы долго он ни продолжал жить в головах как бывших господ, так и бывших подданных, – привел не только к осознанию того, что на классические этнографические описания повлияло привилегированное положение этнографа в более широком раскладе сил. Когда расклад сил изменился и привилегии были отозваны (во всяком случае, эти привилегии), это привело к существенным изменениям во всем: от нашего доступа к местам проведения полевых исследований и нашего положения по сравнению с теми, с кем мы работаем в этих местах, до наших отношений с другими областями исследований и нашего общего перечня интересов. Мы больше не работаем ни в изолированных, ни в удаленных местах, ни в анклавах, ни на окраинах, которые более или менее предоставлены сами себе, исходя из соображений «разума и морали» или их возможной ценности для имперской торговли. Мы работаем в крайне напряженных условиях в окружении всевозможных ограничений, требований, подозрений и конкурентов.

Из всех новых обстоятельств наших исследований наиболее ощутимы возникшие сложности с доступом в поле. При шахе полевые исследования процветали; при Хомейни они практически исчезли. Индонезия говорила «да», потом «нет», потом опять «да»; Марокко стало раем для этнографов, которым закрыли доступ к большей части остального арабского мира. Танзания и Таиланд сейчас наводнены исследователями; в Эфиопии и Бирме их почти нет. В Папуа опасно; в Шри-Ланке еще хуже. Но даже когда доступ относительно легок (с тех пор, как генерал-губернаторы и чиновники по делам коренных народов канули в прошлое, совсем легким он не бывает нигде), сложнее стали отношения с теми, кого мы изучаем, в них все труднее ориентироваться. Когда ты гость, который обращается за разрешением на исследование в суверенной стране и имеет дело с теми, кому эта страна принадлежит, и когда (хотя я сам в таком положении никогда не был) ты находишься там под административной защитой и политическим прикрытием имперской власти, личные отношения складываются по-разному 190. Могут возникать новые асимметрии, обусловленные чем угодно, от экономического неравенства до международного баланса вооруженных сил, но старые асимметрии, произвольные, закрепленные и непременно односторонние, в основном исчезли.