Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Трудность – как знает каждый антрополог, пытавшийся это сделать, – состоит в том, что почти невозможно передать, в чем именно заключается суть этой дисциплины или даже каковы ее истоки. Некоторые из нас прибегают к аналогиям. (Моя любимая – хотя не думаю, что она когда-либо работала, – аналогия с игрой в шахматы: отработанные позиционные ходы в начале игры, когда ты осваиваешься на новом месте, ищешь информантов и т.д.; сложные, не поддающие стандартизации комбинации в середине игры, когда ты забрасываешь сети во всех направлениях и пытаешься связать между собой то, что они приносят; более строгие, более формализованные процедуры очистки доски при эндшпиле с минимальным числом фигур.) Другие прибегают к длинным, скучным и совершенно неадекватным описаниям того, как они жили, чем питались, как хранили полевые записи, кого интервьюировали, добавляя иногда перечни, графики, списки вопросов. В последнее время предпринимаются попытки описывать опыт работы в поле в автобиографическом ключе (одна из них стала результатом марроканского проекта 178), и они представляют определенный интерес. Но так или иначе они приводят скорее к пережевыванию одного и того же, самокопанию и странной интериоризации того, что на самом деле является глубоко публичной деятельностью, вместо упорядоченного описания результатов полевого исследования как формы получения знания. Подобно психоаналитикам, бубнящим о «проработке», нам не хватает языка для выражения того, что происходит, когда мы фактически работаем. Кажется, нужен новый жанр.

Мое собственное описание и описания, сделанные другими, напоминают мне старый фильм с Редом Скелтоном, название которого я не помню. Скелтон играет бездарного автора приключенческих романов для мальчиков. Шагая туда-сюда, он диктует машинистке: «В палатке Чудо-парень понял, что оказался в западне. Вокруг кружили индейцы. Прерия была охвачена огнем. Запас пуль вышел. Еда кончилась. Приближалась ночь. Как же Чудо-парень выберется из палатки? Конец главы 22». Пауза, пока Скелтон собирается с мыслями. Затем: «Глава 23. После того как Чудо-парень выбрался из палатки…» 179

Когда я уехал из Чикаго, а марокканский проект уже запустился и благополучно функционировал, я оказался в самой нестандартной и самой сложной академической среде из всех, что я видел: в Институте перспективных исследований в Принстоне, штат Нью-Джерси. Этот институт был основан в 1930 году на пожертвования семьи, владевшей сетью универмагов в Нью-Джерси. Автор проекта и первый директор института, предприниматель-филантроп и человек, способный решать любые проблемы, Абрахам Флекснер, задумывал его как ответ Америки оксфордскому Колледжу Олл-Соулз и парижскому Коллеж де Франс, а также в качестве рая для выдающихся исследователей и ученых, которые бежали из фашистской Европы. Флекснеру было тогда глубоко за шестьдесят, и за ним тянулся шлейф триумфов и поражений. При этом он не был обделен ни ясностью взглядов, ни широтой мыслей:

Значительное содействие прогрессу могло бы оказать [он написал это примерно за год до открытия Института] создание высшего учебного заведения или института… Это должно быть свободное сообщество ученых – свободное, потому что зрелые личности, движимые интеллектуальными устремлениями, должны быть предоставлены сами себе и сами ставить перед собой цели и достигать их способами, которые они сами выберут. Администрация должна быть небольшой и умеренно оплачиваемой. Исследователи и ученые должны участвовать в управлении; президент должен спуститься со своего пьедестала. Термин «организация» следует запретить. Данный институт должен быть открыт для людей компетентных и развитых, которые не нуждаются в том, чтобы их кормили с ложки, и сочли бы это оскорблением… Следует обеспечить простую обстановку – книги, лаборатории и прежде всего спокойствие: отсутствие отвлекающих факторов в виде мирских забот или обязанности пестовать незрелых студентов. Необходимо как обеспечить комфорт в самом институте, так и предоставить комфортное жилье сотрудникам. Институт не должен быть полностью укомплектован или симметричен: если на кафедру не нашлось превосходного кандидата, ее следует оставить вакантной. В Америке нет таких университетов – нет ни одного института и ни одного учебного заведения, которые бы занимались образованием и исследованиями на высшем уровне. Повсюду серьезные задачи, ради которых и существуют университеты, отступают на второй план под нажимом преподавательских и профессиональных обязательств… наука и ученость приходят в упадок, деньги тратятся впустую…

Чего можно было бы ожидать, будь такой современный американский университет учрежден? Он привлек бы самых способных исследователей и ученых; самые серьезные студенты захотели бы попасть в его лаборатории и на семинары. Он был бы небольшим… но его движущая сила оказала бы судьбоносное воздействие, какого бы размера он ни был. Он был бы подобен линзе, фокусирующей лучи, которые сейчас рассеяны… 180

Сегодня, когда обвинение в элитарности стало мощной делегитимизирующей силой, подобные высказывания реже встречаются в публичных речах. Больше никто не рассуждает столь беззаботно и, конечно, столь откровенно об удобствах для преподавателей и жизни в удалении от мира. Но это не только выражение идеалов, породивших Институт; это также выражение духа или идеологии, которая, формулируемая и подтверждаемая преподавателями, директорами и попечителями, с тех пор и по сей день продолжает его вдохновлять.

Или, по крайней мере, должна вдохновлять. С самого начала идеализированный характер такой картины высшей академии, места, где разум общается с разумом и где нет места страсти, человеческому Я и невежеству, был встречен с определенной настороженностью. Когда Флекснер написал одному из своих первых советников, Феликсу Франкфуртеру, что Институт будет «раем для ученых», Франкфуртер, который, каковы бы ни были его прочие качества, хорошо разбирался в реальности, ответил:

[Я не] думаю, что было бы разумно слишком серьезно относиться к пышной риторике, объявляющей Институт «раем для ученых». Во-первых, естественная история рая не способствует желанию повторить прецедент. По всей видимости, это было чудесное место для одного человека, но оно оказалось смертоносным даже для двоих – по крайней мере, с появлением змея, а змеи сопровождают человека с давних пор… Давайте попробуем поставить человеческие задачи, потому что мы имеем дело с людьми, а не ангелами 181.

Уже очень скоро Франкфуртер оказался пророком (и бывшим советником). К флекснеровскому образу возвышенных ученых, невозмутимо ведущих беседы в простой обстановке, – образу, который подтверждали первые знаменитости, принятые в Институт: Герман Вейль, Джон фон Нейман, Эрвин Панофски, Курт Гёдель и, разумеется, самый известный из них, Альберт Эйнштейн (который считал Принстон, как он написал в письме королеве Бельгии, «причудливой и чопорной деревней тщедушных полубогов на ходулях» 182), – добавилась своеобразная, высоко персонализированная академическая политика, которую способна породить только подобная компания собравшихся вместе светил, освобожденных от повседневных забот.